В небе качается звезда,
засыпают города,
забывая о долгах.
Где-то в окраине глуши
сохнут годы камыши
на соломенных ногах.
То ли жив, то ли нет
самый северный дед,
треугольный кадык
самый крайний мужик.
Ему лет сто или двести,
и ничего кроме чести,
как лопата борода,
шрамы люди города.
Когда собиралися полки,
ходили строем сапоги
за далекие моря.
Кому штык, кому пулю выбирай,
чашу полную собрал
и понес себе на край.
Дорога холод и лед,
а он на север идет,
а в чаше боль да беда,
а он в Сибирь в холода.
Утес в холодной реке,
весло в сухом кулаке,
ломала лодку волна,
войной тюрьма калыма.
Натоплен юг-пальмакрый,
ему зачем-то на край
крадут года-холода,
зато видны города.
Корнями серых берез
как тайский будда прирос,
века плетутся из дней
отсюда дальше видней.
The star swings the star
fall asleep cities,
Forgetting about debts.
Somewhere in the outskirts of the wilderness
Reaches the years of Komans
on straw legs.
Either alive, or not
North grandfather,
Triangular Kadyk
The most extreme man.
He is a hundred or two hundred years,
And nothing but honor,
as a beard shovel,
Scars people city.
When she was gathered,
Walked up the boots
For distant seas.
To whom the bayon, who choose a bullet,
Bowl full collected
And he suffered on the edge.
The road is cold and ice,
and he goes north
And in the bowl of the pain, yes,
And he is in Siberia in the cold.
Rock in a cold river,
paddle in a dry fist
broke the boat wave,
War Calma's prison.
Natoplen south-palmacry,
I for some reason for the edge
steal year-cold,
But the cities are visible.
Roots of gray birches
as Thai Buddha Prick
century weave from days
From here more visible.
