Тот, кто был Мусагетом
Переплавлена тьма, словно в цехе литейном.
Посмотри на себя: с антрацитовым светом
Ты съедаешь гротеск, запивая портвейном.
Превращается в тень тот, кто был Мусагетом.
Это вряд ли этап. Это стало системой.
Парафразы карманных твоих колоколен,
Заслоняя абсурд канонической темой,
Превращаются в шум. Ты этнически болен.
В театральном бреду ты разбился о сцену.
Ты остался один, беззащитный и слабый…
Мельпомена с тобой, только я Мельпомену
Постыдился бы сравнивать с правильной бабой.
Продлевая свой век, возле римской аптеки
Ты играешь ноктюрн с византийцем на пару,
А твоим дочерям – бесконечные греки
Наливают абсент в бесконечную тару.
И летят медяки на концертное блюдце,
И минуты летят вдоль финального часа,
И судебные приставы громко смеются,
Отлучая тебя от родного Парнаса.
В двадцать первой строке ты подходишь к киоску,
И сплясав краковяк с первой встречной путаной,
Ты бесцельно бредёшь по ночному Свердловску,
Утомлённый и злой, отрешённый и пьяный.
Впереди пустота. На безлюдной арене
Только ты и гротеск с антрацитовым светом.
Обезврежен портвейн. А в последнем катрене –
Подпись или клеймо: «Тот, кто был Мусагетом».
Musaget
Darkness is melted, as if in the Litein workshop.
Look at yourself: with anthracite light
You eat a grotesque, drinking a port.
The one who was Musaget turns into a shadow.
This is hardly a stage. This has become a system.
Your pocket paraphrases of your bell,
Obscuring the absurd with a canonical theme,
Turn into noise. You are ethnically sick.
In theatrical delirium, you crashed on the scene.
You were left alone, defenseless and weak ...
Melpomene with you, only I'm melpen
I would be ashamed to compare with the right woman.
Extending his century, near the Roman pharmacy
You play a noktyurn with a Byzantine steam
And your daughters are endless Greeks
Absient is poured into endless containers.
And coppers fly to a concert saucer,
And minutes fly along the final hour,
And the bailiffs laugh loudly,
Treating you from your native Parnassus.
In the twenty -first line you go to the kiosk,
And drooping Krakowyak with the first oncoming confusion,
You are aimlessly crazy in the night Sverdlovsk,
Tired and angry, detached and drunk.
Ahead is emptiness. In the deserted arena
Only you are a grotesque with anthracite light.
The port is neutralized. And in the last cabbage -
Signature or stigma: "The one who was Musaget."
