По синему небу летали черные бабочки.
Бабочки то взмывали вверх, то плавно планировали к земле, но теплый, даже жаркий воздух, плотными потоками вздымающийся к небу, не давал им опуститься. И черные бабочки порхали.
Вверх-вниз, вверх-вниз.
Лежащий на земле человек лениво следил за ними, на его лице его блуждала улыбка.
Человек не шевелился. Он не мог шевелиться, в мгновение превратившись в младенца. Он мог только скрести пальцами по земле. Любое движение, даже такое, вызывало адскую боль в голове, а вместо позвоночника, казалось, пылал болью раскаленный лом.
Несмотря на все это - человек улыбался. Улыбался, как улыбаются люди, принявшие тяжелое решение и на самом пороге смерти вдруг понявшие - это было единственное правильное решение во всей их жизни. Так улыбаются люди, сделавшие то, что они никогда не могли, даже не представляли, что они это могут, но все же сделали это.
А все остальное - не важно.
Дурак тот, кто сказал, что мужчины не плачут. Мужчины плачут. И часто от счастья. И пусть ты не можешь шевелиться и черные бабочки падают на твое лицо, осыпаясь пеплом - но ты улыбаешься, и ты счастлив.
Потому как горят одиннадцать костров из черного железа перед твоим орудием.
Что может один человек?
Все может. Он может перевернуть мир, если дадут ему точку опоры.
Точкой опоры в этот раз было семидесятишестимиллиметровое орудие. Человек перевернул мир, став той песчинкой, которую не замечают, которую не учитывают в своих планах генералы, но которая эти самые планы вдруг ломает.
В каком плане можно учесть то, что два человека тащат на себе, на руках, на горбах одно орудие и ящик снарядов? Возможно ли такое? И любой здравомыслящий человек ответит - нет, так не бывает. Так не бывает - одно орудие против целой дивизии. И всего одиннадцать снарядов, вдруг останавливают эту самую дивизию на целые сутки? Так - не бывает.
От многия знания многия скорби.
Хорошо знать, что это невозможно - жив останешься. Еще лучше не знать о невозможном - сделаешь то, что хочешь.
Молоденький сержант не знал, поэтому и сделал.
И черные бабочки падали на его счастливое лицо.
Единственное, что омрачало счастье - он не мог повернуть голову и посмотреть - уполз ли лейтенант? Смог ли он добраться до своих?
Сержант не мог повернуть голову и успокаивал себя лишь одним - если он, мальчишка девятнадцати лет смог, то командир точно сможет.
А пальцы скребли и скребли землю, пряча в этой самой земле комсомольский билет. Пусть он будет безымянным, неизвестным солдатом - от этого врагу станет еще страшнее. Потому как таких Николаев - вся Россия. Николаев-чудотворцев.
Пусть их зовут по-другому, но все они - чудотворцы, ибо творят чудо. Одиннадцать выстрелов. Одиннадцать попаданий. Одиннадцать костров.
И перевернутое, разбитое орудие. Валяющийся рядом пустой ящик. И обычный топор, на лезвие которого приземляются черные бабочки. Эх, если бы Колька мог, он с топором пошел бы на танки. Но...
Но сержанту в тот день улыбнулась удача, улыбнулась обоими своими сторонами, ибо у фортуны всегда две стороны. Одной она улыбается тебе, другой скалится. Она улыбнулась, другая оскалилась.
Сержант умирал, радуясь, что убил. Он не мог сказать, сколько убил. Он вообще не мог говорить. Нечем было говорить. Он знал другое - ни один из снарядов не прошел мимо.
Жаль, что не было двенадцатого снаряда.
С этой мыслью сержант Коля Сиротинин и умер. На улыбку его припорхнула черная бабочка и тоже умерла, рассыпавшись прахом. Но с горящей березы срывались новые, новые, новые листья, не дожившие до осени сорок первого.
Вечером, обер-лейтенант Хенфельд запишет такие строчки в свой дневник:
"17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости... Оберст (полковник) перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стрелял
