Текст песни Аля Кудряшева - Я этого не писала.Ты этого не читал.

Сто дней, сто ночей,
Плачет город - он ничей,
знаешь, жизни несчастливых
сходятся до мелочей.

Сейчас два часа тридцать восемь минут. Сейчас я сажусь за стол, беру карандаш и пишу тебе то, чего от меня не ждут. А если ждут, ты когда-нибудь передашь. Море плясало и дождь над ним причитал. Я этого не писала. Ты этого не читал.
...
Когда-нибудь он выходит ее встречать. Он надевает куртку, берет собаку, на лестнице недовольно пинает банку и вежливо отвечает, который час. До остановки, в общем, недалеко, но он шагает медленно, отражаясь, в широких мелких лужах, от листьев ржавых, в колючем небе, бледном, как молоко. Он впитывает разрозненный звукоряд, прозрачный несезон, холодок по коже, он думает, что любимые все похожи на мелкий дождь, танцующий в фонарях. Он думает, что они все похожи на неоновые змейки на мокрых крышах, на то, как осторожно на руку дышат, когда она несильно обожжена. Она его обнимает. Слегка сипя, здоровается. Бросает собаке коржик. Он думает, что любимые все похожи и улыбается этому про себя.

Когда-нибудь, например, через пару дней, она сидит в автобусе, как живая, опасная, как собака сторожевая, когда добыча распластана перед ней. Она сидит и внутри у нее все лает и смотрит глазами цвета, как жидкий йод. По радио какой-то мудак поет: "Ах девочка моя, ла-ла-ла-ла-лайла, ах девочка моя, ты такая злая, как будто он совсем тебе не дает." Она подходит к выходу, словно зомби. И слезы в ней дрожат, будто зерна в зобе, Она ревет, вдыхая прогорклый смог, двадцатилетний лоб, а точнее лбица, как будто весь мир старался к ней продолбиться, а этот придурок смог. И заяц жил, и лисица жила, и львица - а медведь пришел и разрушил весь теремок. Она стоит и коса у нее по пояс. И щеки мокры от слез. А у любви есть тот, кто попал под поезд и тот, кто забрызган грязью из-под колес.

Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером - ты, я и четыре призрачных недолюбка и лунный свет, и моя голубая юбка, и дымный и негреющий костерок. Когда-нибудь мы сидим с тобой у огня и ты говоришь мне: "Слушай, кто эти люди?" И я отвечаю: "Это все те, кто любят или любили неласковую меня." И я говорю: "Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил стихами, которые внутри меня полыхали и отражались строчками у него. Полсотни месяцев, сотни живых зарниц, бессонных и счастливых глазных прожилок - которые я тогда у них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них. Вот видишь, складка, горькая, пожилая, вот слышишь - смех неистовый, проливной - ты думал, это было всегда со мной, а это я кого-то переживаю." Быть может и сама того не желая - но вечно, как и водится под луной.
...
Время - наверное пять с хвостом. Острым карандашом этот текст написан о том, что всё будет хорошо. И острием самым подведена черта. Я этого не писала. Ты этого не читал.

One hundred days, one hundred nights
The city is crying - it's nobody's
you know, unhappy lives
converge to the smallest detail.

It's two thirty eight minutes now. Now I sit down at the table, take a pencil and write to you what is not expected of me. And if they do, you will give it someday. The sea danced and the rain wailed over it. I didn't write that. You haven't read that.
...
Someday he goes out to meet her. He puts on his jacket, grabs the dog, kicks the can with displeasure on the stairs and politely answers the time. In general, not far from the stop, but he walks slowly, reflecting, in wide shallow puddles, from rusty leaves, in a prickly sky, pale as milk. He absorbs a scattered scale, a transparent off-season, a chill on the skin, he thinks that loved ones are all like a fine rain dancing in lanterns. He thinks that they all look like neon snakes on wet roofs, the way they breathe gently on their hand when it is slightly burned. She hugs him. Slightly hoarse, he greets. Throws a biscuit to the dog. He thinks that his loved ones are all alike and smiles at this to himself.

Someday, for example, after a couple of days, she sits on the bus, as alive, dangerous, like a guard dog, when the prey is spread out in front of her. She sits and inside her everything barks and looks with eyes of color, like liquid iodine. On the radio some asshole sings: "Oh, my girl, la-la-la-la-lila, oh my girl, you are so angry, as if he does not give you at all." She walks to the exit like a zombie. And the tears in her tremble, like grains in a goiter, She roars, inhaling rancid smog, a twenty-year-old forehead, or rather a forehead, as if the whole world was trying to reach out to her, but this moron could. And the hare lived, and the fox lived, and the lioness - and the bear came and destroyed the whole tower. She is standing with a braid up to her waist. And my cheeks are wet with tears. And love has one who is hit by a train and one who is splashed with mud from under the wheels.

Someday we will sit with six of you - you, me and four ghostly dislike and moonlight, and my blue skirt, and a smoky and unheating fire. Someday we sit with you by the fire and you say to me: "Listen, who are these people?" And I answer: "These are all those who love or loved the unkind me." And I say: "This one gave me a year, and this two, and this one paid with verses that blazed inside me and were reflected in lines from him. Fifty months, hundreds of living lightning, sleepless and happy eye streaks - which I then borrowed from them and now I have to live everything for them. You see, a fold, bitter, elderly, you hear - violent, pouring laughter - you thought it was always with me, but I am worried about someone. " Perhaps she herself did not want to - but forever, as usual under the moon.
...
Time - probably five with a tail. With a sharp pencil, this text is written that everything will be fine. And the edge is the most drawn line. I didn't write that. You haven't read that.