Текст песни Капелла - Однозвучно гремит колокольчик

На этом следовало бы перевернуть эту страницу памяти 1946 года, но из каких-то ее темных пустынь вдруг еще выходят образы, обрывки разговоров, живое теплое сердце тех часов и минут. У Блаженного Августина есть замечательная фраза: "Где же ты теперь, мое детство? Ибо не может быть, чтобы тебя нигде не было". С этими же словами мы, может быть, обращаемся ко всему дорогому, ко всему хорошему, что было когда-нибудь в нашей жизни, обращаемся с такой горечью, потому что больше его не видим, и с такой надеждой, что, может быть, когда-нибудь увидим опять. Как поется ночью Великой субботы: "Воскреснут мертвии и восстанут сущие во гробах, и все земнороднии возрадуются". Но то, что сейчас возникло в памяти, не поддается передаче в словах, так как, собственно, не имеет никакого сюжета. Это только напев одной песни. Известно, что старая русская песня иногда до молитвенной печали может достичь, но я не знал, что и старый русский романс также может достичь молитвенной печали. Теснота в этой камере, где лютеранин стоял на трибуне, была такая, что когда нас приводили на десять минут и запирали в совсем уж не соответствующую по размерам уборную, то в настоящий обморок от духоты падали даже бравые колчаковские полковники, выловленные после окончания войны где-то в Китае. Весь день мы сидели на нарах, а если встанешь, чтобы размяться, то вступаешь в густой сплошной поток людей, совершающих вращение по камере. И вот милый друг этих дней, которого я никогда раньше не знал и только что встретил и через несколько дней потерял навсегда, говорит мне: "Я знаю, чем вас порадовать! - Глаза его заблестели, и он поднялся на нарах. - Василий Петрович! Капеллу!" - закричал он. Через несколько минут, по закономерности вращения людского потока, к нам на нары высадились два незнакомых мне человека. Наружность их ничего мне не говорила: так, какие-то в серых толстовках. Они запели тенорами:

Однозвучно гремит колокольчик,

И дорога пылится слегка,

И уныло по ровному полю

Разливается песнь ямщика...

У Лермонтова есть сон во сне, а здесь - песня в песне. Десятки раз уже слышанные слова опять повели за собой сердце.

И припомнил я ночи другие

И другие поля и леса...

Это была в те минуты не песня, а исповедь о самом драгоценном, что пряталось на дне. Сколько же радостного для нас в этих темных далеких полях, в полях, таких дорогих сердцу. Если их нет в современности, то они есть у Бога. "Ибо не может быть, чтобы их нигде не было".

Друг мой, созвавший капеллу, перед этим все спрашивал меня: "Вот я приеду в лагерь. Могу ли я покончить с собой?" Он допытывался, конечно, не о технике этого дела, а хотел узнать: если он это сделает, позволит ли ему Господь подходить вот такой русской ночью к чуть задремавшему перед утреней Китежу? Он спрашивал и все глядел на меня тревожными и доверчивыми глазами. У него было очень тяжелое следствие, а был он человек слабый, был он русский интеллигент. Я то отмалчивался, то отвечал ему формально. И он спросил: "Вы отвечаете формально?" И я сказал: "Да".

С.И.Фудель (Воспоминания)

This should have turned this page in memory of 1946, but images, snatches of conversations, a lively warm heart of those hours and minutes still come out of some of its dark deserts. Blessed Augustine has a wonderful phrase: "Where are you now, my childhood? For it cannot be that you were not anywhere." With these same words, we, perhaps, turn to all that is dear, to all the good that has ever been in our lives, we turn with such bitterness because we no longer see it, and with such hope that, maybe, when - see you again. As it is sung on the night of Great Saturday: "The dead will be resurrected and those who arise in tombs will arise, and all earthlings will rejoice." But what has now arisen in memory cannot be conveyed in words, since, in fact, it has no plot. This is just a melody of one song. It is known that the old Russian song can sometimes reach prayer sadness, but I did not know that the old Russian romance can also reach prayer sadness. The tightness in this cell, where the Lutheran stood on the rostrum, was such that when they brought us for ten minutes and locked us in a completely inappropriately sized restroom, even the brave Kolchak colonels caught after the end of the war fainted from stuffiness. then in China. All day we sat on the bunks, and if you get up to stretch ourselves, you enter a dense continuous stream of people who rotate around the camera. And now, a dear friend of these days, whom I had never known before and had just met and lost forever after a few days, he said to me: “I know how to please you!” His eyes sparkled, and he rose on the plank beds. “Vasily Petrovich! Capella! " he cried. A few minutes later, according to the laws of rotation of the human flow, two strangers landed on our bunks. Their appearance didn’t tell me anything: so, some in gray sweatshirts. They sang with tenors:

The bell rings monotonously

And the road is gathering dust a little

And sad on a flat field

The coachman's song spills ...

Lermontov has a dream in a dream, and here is a song in a song. Dozens of times already heard words again led the heart.

And I remembered the nights of others

And other fields and forests ...

It was not a song in those minutes, but a confession about the most precious thing that was hidden at the bottom. How much joy is there for us in these dark distant fields, in fields so dear to our hearts. If they are not in modernity, then God has them. "For it cannot be that they were not anywhere."

My friend, who had convened a chapel, before that kept asking me: “Here I will come to the camp. Can I commit suicide?” Of course, he was not asking about the technique of this matter, but wanted to know: if he did, would the Lord allow him to approach Kitezh, who had just dozed off before morning, on such a Russian night? He asked and kept looking at me with anxious and gullible eyes. He had a very difficult consequence, but he was a weak man, he was a Russian intellectual. I was either silent or formally answering him. And he asked: "Do you answer formally?" And I said, "Yes."

S.I. Fudel (Memories)