Он играл в старом сарае на заброшенном пианино.
Прятал его под кучей фуфаек и старых шмоток.
Он играл и задорно припевал "хава нагила".
Он еще не раз порвет свою глотку.
Немцы оккупировали город.
Убивали каждого, кто попадется им на пути.
И когда беда добралась до их дома.
Он играл. И не мог, не закончив, уйти.
Был расстрел. Всю семью. Две обоймы.
Он играл и слышал выстрелы в доме.
Он играл. Он пел. И он плакал.
Видел фашиста в дверном проеме.
Глаза в глаза. Отчаяние и беспощадность.
При виде дула он не пригнулся и не стал плакать.
Он продолжал играть. Он продолжал показывать жадность.
Он знал, в какую сторону через пару мгновений падать.
Опущен ствол. И пальцы прекратили бегать.
Тот, что с автоматом целился в него,
Тот, что мать с отцом убил, не знал, что делать!
Он просто рядом сел. И попросил сыграть еще.
Те продолжали жечь дома. С улыбкой кровожадной,
Те продолжали убивать. Не зная чувства жалости.
Он продолжал играть. В заброшенном сарае.
А немец слушал и не мог сдержать той радости,
Видя, как у парнишки голову срывает,
Как у ребенка. От самой вкусной сладости.
Сожгли весь город. Каждый дом и каждый переулок.
В живых остался только он. И знал об этом лишь один.
Они сидели рядом, и оба, потушив окурок,
Знали, сейчас последний выстрел, гражданин.
Оставив пачку сигарет и 6 кусочков хлеба.
Он улыбнувшись, вышел. Ни сказав ни слова.
А парень сквозь дыру смотрел на небо.
Задумался. И начал играть. Снова и снова.
И каждый месяц, поздно ночью открывалась дверь.
И слушатель тот с хлебом, спичками и сигаретами,
Садился возле него. И понял лишь теперь.
Что по-настоящему можно назвать победами.
Играть и душу отдавать тому,
Кто всю семью, без доли сожаления,
В могилу уложил, подобно одному.
Тому, кто даже не просил прощения.
А он играл. Он пел. Он отдавался до последней капли!
Для единственного слушателя в его маленьком мире.
К его приходу он надевал самые лучшие пакли.
И выступал в большущем зале. Четыре на четыре.
He played in the old Saraj on an abandoned piano.
Hid it under a bunch of fufayk and old clothes.
He played and darned "Hava Nagila".
He will no longer ruin his throat.
The Germans occupied the city.
They killed everyone who would fall on their way.
And when the trouble got to their home.
He played. And he could not, without finishing, to leave.
He was shot. All family. Two clips.
He played and heard shots in the house.
He played. He sang. And he cried.
Seen the fascist in the doorway.
Eyes to eyes. Despair and merciless.
At the sight of a blow, he did not nourish and did not cry.
He continued to play. He continued to show greed.
He knew in which direction in a couple of moments to fall.
The trunk is omitted. And the fingers stopped running.
The one that car was aimed at him
The one that mother with his father killed, did not know what to do!
He just near the village. And asked to play more.
Those continued to burn at home. With a bloodthirsty smile
Those continued to kill. Not knowing feelings of pity.
He continued to play. In the abandoned shed.
And the German listened and could not keep the joy,
Seeing how the guy breaks his head,
Like a child. From the most delicious sweetness.
Burned the whole city. Each house and every alley.
Alive only he remained. And only one knew about it.
They were sitting nearby, and both, having survived the cigarette
They knew, now the last shot, a citizen.
Leaving a cigarette pack and 6 pieces of bread.
He smiled, came out. Neither says not a word.
And the guy looked through the hole on the sky.
Wondered. And started playing. Again and again.
And every month, the door opened late at night.
And the listener is with bread, matches and cigarettes,
Sitted near him. And I understood only now.
What truly can be called victories.
Play and soul to give it
Who is the whole family, without a lobe of regret,
In the grave laid like alone.
To the one who did not even ask for forgiveness.
And he played. He sang. He gave up to the last drop!
For a single listener in his small world.
To his parish, he put on the best pacles.
And performed at the hollow room. Four four.
