Эпиграф: «Я повзрослел, когда открыл/что можно плакать или злиться/но всюду тьма то харь, то рыл/
а непохожих – бьют по лицам» (Игорь Губерман)
Москва не умерла. И теплится пока
в заброшенных задворках и потёмках,
средь запахов не томных и не тонких,
в надолго заблудившихся гудках
Москва не умерла. Она жива
в убранстве придворовых территорий,
в печали нерассказанных историй,
в ненужных, но растраченных словах.
Москва жива. Она ещё
надменной отстранённостью гордится
хоть среди харь и рыл давно все лица
столь редки, их уже наперечет,
Москва течет. Хлебами и детьми
Играющими, как и пару тысяч…
Москву не любит тот, кто плохо ищет,
чьи ночи пасмурны и безразличны дни.
Москва стесняется тебя. Взойди на пепелище,
найди к ней ключ, открой её, возьми.
Epigraph: “I grew up when I discovered / that you can cry or get angry / but everywhere there is darkness, sometimes a mug, then a dig /
and they beat dissimilar ones in the face "(Igor Guberman)
Moscow is not dead. And it is still glowing
in abandoned backyards and darkness,
amid odors not languid and not subtle,
in long lost beeps
Moscow is not dead. She is alive
in the decoration of courtyard territories,
in the sadness of untold stories,
in unnecessary but wasted words.
Moscow is alive. She still
proud of arrogant detachment
even though he dug all the faces among the mug for a long time
so rare, they are already in abundance,
Moscow is flowing. With breads and children
Playing, like a couple of thousand ...
Moscow is not loved by those who look bad,
whose nights are cloudy and indifferent days.
Moscow is ashamed of you. Come up to the ashes
find the key to it, open it, take it.
