Комод. Патефонная злая игла.
Тифозно-иконная комната. Фуга.
Константин Арбенин.
***
Комод. Патефонная злая игла.
Крыло занавески натянуто туго.
Последняя ночь. В полумраке двора -
Сиреневый сумрак. Бессонница. Вьюга.
До Баха и Брехта рукою подать,
И взятки за счастье не очень-то гладки.
Но лишь отвернись - подерутся опять
Голодные псы на собачьей площадке...
И ветер в углах, и остывший камин,
И полночь такая... Но смотрит с портрета
Любимый, которому двести один
Страна отмечает сегодняшним летом.
Живущий в квадрате ноль пять на ноль пять,
Соавтор и цензор великой эпохи,
Он знает, что все повторится опять -
От раннего крика до позднего вздоха,
Что выдохнет свечка, и скрипнет кровать,
И скажет поэт неразумное что-то,
И примутся боги опять обживать
Святые места на подземных пустотах.
Заглохнет рояль и замрет патефон,
Пойдут в штыковую все иглы и спицы.
Бессмысленный час. Несмолкаемый звон.
Семнадцатый век. Не пора ли влюбиться?
Но нет, не пора. Он посмотрит в окно,
А там зарешеченный снег и пороша.
И может, поймет, что любовь - как вино -
Чем старше, тем крепче, но зримей и проще.
Пергаментный век. И все так же сильны
Фантомные боли исписанных перьев.
И кто-то поет, что не будет войны.
И боги готовят себе подмастерьев.
Не каждый идущий пройдет по воде.
Не каждый посадит вселенское древо.
Глядишь, обернется прекрасный Эдем
В музей-заповедник Адама и Евы.
Все яблони срубят, сорвут виноград,
И змей-искуситель застынет, как камень.
Закончится горе. Застроится сад.
И жизнь в житие превратится с веками,
Сто лет одиночества, сжатые в пласт -
Читай не читай, а прожить не придется.
Лишь только сильнее вглядеться в анфас
Торшерного неистребимого солнца.
А там, за стеной, говорят на фарси,
В речах чередуя одышку с оплошкой.
Промозглая полночь. Стоянка такси
На блике иглы патефонной дорожки.
Dresser. Patephone evil needle.
Tifozoic-icon room. Fugue.
Konstantin Arbenin.
***
Dresser. Patephone evil needle.
The wing of the curtains is tightly tight.
Last night. In the twilight of the courtyard -
Lilac dusk. Insomnia. Winter storm.
Serve to Bach and Brecht with a hand,
And bribes for happiness are not very smooth.
But just turn away - they will fight again
Hungry dogs on the dog site ...
And the wind in the corners, and the cooled fireplace,
And midnight ... but looks from the portrait
Beloved, who is two hundred
The country celebrates this summer.
The square living in a square five per zero five,
Co -author and censor of the great era,
He knows that everything will happen again -
From an early scream to a late sigh,
That the candle will exhale, and the bed creaks,
And the poet will say unreasonable something,
And the gods will begin to learn again
Holy places on underground voids.
The piano will stall and will freeze the pateophone,
All needles and knitting needles will go to the bayonet.
A meaningless hour. Inexpressible ringing.
Seventeenth century. Isn't it time to fall in love?
But no, it's not time. He will look out the window
And there is a barred snow and powder.
And maybe he will understand that love is like wine -
The older, the stronger, but with a zimay and easier.
Parchment age. And all the same strong
Phantom pains of scribbled feathers.
And someone sings that there will be no war.
And the gods prepare for themselves apprentices.
Not everyone walking will pass through the water.
Not everyone will plant the Ecumenical Tree.
You see, a wonderful Eden will turn out
To the Museum-Reserve of Adam and Eve.
All apple trees will cut down, break the grapes,
And the abstract serpent will freeze like a stone.
It will end in grief. The garden will be built up.
And life into life will turn from centuries,
One hundred years of loneliness, compressed into a layer -
Do not read, but you don’t have to live.
Only take a closer look at the ANFAS
Thorchery indestructible sun.
And there, behind the wall, they say to Farsi,
In speeches, alternating shortness of breath with a overturn.
The silent midnight. Taxi parking
On the glare of the needles of the pavement path.
