Я выжил, когда солнце зашло и песок на зубах, словно сахар, хрустел.
И слова, фонари спальных районов, будоражили кровь пучеглазых калек.
Это век отпечатался в поле, на распутье трёх рек.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой, будто живой.
Я выжил, не зная, на ощупь.
Толь кто-то помог, толь шутил седой бог.
Толь комар засудил соловецкую жабу и в распухший язык смертоносное жало
воткнул, перевернул.
Воткнул-перевернул.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой, будто живой.
Я выжил непомерной ценой.
Половиной безмерной черпая покой.
Армейскую кому, безличностный бред, казалось — отпет.
Отпет, ха-ха, отпет.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой, будто живой.
I survived when the sun went down and the sand on the teeth, like sugar, crunch.
And words, lanterns of sleeping areas, blurred the blood of puchglase cripples.
This age has imprinted in the field, at the crossroads of three rivers.
And then the decapitated month raped with her sky.
And then the decapitated month looked with her sky, as if alive.
I survived, not knowing, to the touch.
Someone helped, Tolu joked a gray-haired God.
Tol Komar was abandoned Solovetsky toad and in a swollen tongue a deadly sting
stuck, turned over.
Stuck-turned over.
And then the decapitated month raped with her sky.
And then the decapitated month looked with her sky, as if alive.
I survived an exorbitant price.
Half of immeasurable drawing rest.
Army who, impersonal nonsense, seemed to go away.
Sweets, ha ha, goes away.
And then the decapitated month raped with her sky.
And then the decapitated month looked with her sky, as if alive.
