В одних садах цветет миндаль, в других метет метель.
В одних краях еще февраль, в других уже апрель.
Проходит время, вечный счет, год за год, век за век,
Во всем - его неспешный ход, его кромешный бег.
В году на радость и печаль по двадцать пять недель.
Мне двадцать пять недель - февраль, и двадцать пять - апрель.
По двадцать пять недель в туман уходит счгт векам.
Летит мой звонкий балаган куда-то к облакам.
Летит и в холод и в жару, и в гром, и в тишину.
А я не знаю, как живу, не знаю, чем живу.
Не понимаю, как творю, не знаю, что творю.
Я только знаю, что горю и, видимо, сгорю.
В одних краях - рассветный хлад, в других - закатный чад.
В одних домах ещг не спят, в других уже не спят.
То здесь, то там гремит рояль, гудит виолончель.
И двадцать пять недель - февраль, и двадцать пять - апрель.
Вели мне, Боже, все стерпеть. Но сердцу не вели.
Оно хранит уже теперь все горести Земли.
И разорваться может враз, и разлететься врозь.
Оно уже теперь, сейчас - почти разорвалось.
Мой долгий путь, мой дальний дом! Великая река -
Моя дорога! И кругом - одни лишь облака.
Такая мгла, такая даль, такая карусель...
И двадцать пять недель - февраль, и двадцать пять - апрель.
И сквозь томительный дурман, по зыбким берегам
Летит мой звонкий балаган куда-то к облакам.
In some gardens, almonds bloom, in others a blizzard sweeps.
February is still in some parts, and April is in others.
Time passes, perpetual account, year after year, century after century,
In everything - his unhurried move, his pitch run.
In the year for joy and sorrow for twenty-five weeks.
I am twenty five weeks in February and twenty five in April.
Twenty-five weeks into the fog goes away for centuries.
My sonorous booth flies somewhere to the clouds.
It flies in the cold and in the heat, and in thunder, and in silence.
But I don’t know how I live, I don’t know how I live.
I don’t understand how I’m doing, I don’t know what I’m doing.
I only know that I’m burning and, apparently, burning.
In some places - dawn cool, in others - sunset chad.
In some houses they still don’t sleep, in others they don’t sleep.
Here and there the piano rattles, the cello buzzes.
And twenty-five weeks is February, and twenty-five is April.
God forbid me to endure everything. But they didn’t lead the heart.
It now stores all the sorrows of the Earth.
And it can break apart, and scatter apart.
It is already now, now - almost broken.
My long journey, my distant home! Great river -
My way! And around - only clouds.
So hazy, so far away, so carousel ...
And twenty-five weeks is February, and twenty-five is April.
And through the languid dope, on the shaky shores
My sonorous booth flies somewhere to the clouds.
