Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 10 отрывок 2

От него пахнет кедром и лаймом – я утыкаюсь носом в его шею, и какое-то время мы просто стоим рядом, пока я вожу руками по его спине, надеясь, что могу пробраться ладонями под его одежду и вжаться в него еще сильнее. Он дотрагивается ртом до мочки моего уха и, чуть прикусив зубами, сжимает между губ, пока я старательно глажу его затылок и рвано дышу под его пальто.
Наверное, я все знал уже в тот вечер, когда, вытянувшись перед ним, целовал его в подбородок, и, зажмурившись, подставлял лицо под ладонь в перчатке, чтобы поймать его прикосновение; может, именно поэтому я так боялся открыть глаза, может, именно поэтому я так боялся сдвинуться с места: мне слишком хотелось, чтобы все продолжалось.
От него пахнет кедром, лаймом и каким-то странным металлическим запахом, напоминающим то ли растворитель, то ли ацетон – я целую его в шею и слушаю, как он тихо говорит мне на ухо: «Пойдем ко мне домой, я приготовил ужин». Я киваю и остаюсь на месте: можно, мы никуда не пойдем, останемся здесь, можно, весь мир вокруг перестанет существовать, и останемся только мы; только мы и неярко освещение, только мы и облака пара изо рта, только мы.
И эта минута, пока мы, разъединив объятья, стояли друг напротив друга, я смотрел, как он втягивал носом воздух и выпускал его через рот, разминал замерзшие пальцы и поправлял шарф: эта минута запомнилась мне особенно четко, потому что мне отчетливо показалось, что мое предназначение в мире – быть рядом с ним и смотреть на него.
Молчать и смотреть на него.

В школе на Рождество всегда ставили эти дурацкие спектакли, основной целью которых было показать родителям, что их дети способны не только бить посуду и приносить плохие оценки, но еще и краснеть на сцене и заикаться, произнося простые предложения. Мама была настолько тактична, что не пришла ни на одно из этих представлений цирка уродцев (есть еще вероятность, что ей было слишком лень отрываться от праздничных выпусков Опры, но я стараюсь поддерживать образ матери в более ли менее аккуратном состоянии, не пачкая ее лишними домыслами). После того, как дети, в наскоро сшитых костюмах, неслышно бурчали на сцене свои слова, все расходились по классам, где получали первые подарки: шерстяные носки с расплывшимися остролистами, помятые шоколадки, потертые колокольчики. А я брел домой (снег сыплет за шиворот, как жесткое конфетти, и ботинки утопают в снегу) и надеялся, что на этот раз мама подарит и мне что-нибудь, кроме оплеухи. Мне было двенадцать: я пришел домой – темно, только свет от телевизора, поднялся к себе в комнату, а там лежал свитер с оленями. Несуразный, поношенный, от него пахло сигаретами, а я сел рядом, прижал его к себе и почему-то почувствовал себя счастливым.
Это было так по-детски – чувствовать себя счастливым только потому, что кто-то вспомнил о твоем существовании, что кто-то побеспокоился о тебе – это было так нелепо, я знал об этом каждую секунду, пока вдыхал терпкий запах свитера и плакал в темноте. Это было так нелепо, но я ничего не мог поделать с ощущением, что я кому-то нужен и кто-то помнит, что я есть.
Свитер с оленями и запах Мальборо – вот и все мое детство.

Он передал мне рождественскую звезду – большой цветок с крупными красными листьями – и сказал, что нам нужно пройтись, потому что останавливать такси бессмысленно: идти не далеко, а целоваться невозможно. И я улыбнулся, не зная, шутка это или нет, а он ушел на три шага вперед, и я, прижав горшок к груди, тащился за ним.
Падал снег; вокруг было очень тихо, и он сказал:
- Я раньше очень не любил Новый год. Рождество. Праздники в целом.
- Почему? – он оборачивается ко мне и едва хмурит брови:
- Не с кем было праздновать.

It smells like a cedder and lime - I will keep up with my nose in his neck, and for some time we just stand next to, while I drive my hands on his back, hoping that I could get my palms under his clothes and twist at him even stronger. He touches his mouth to the mushy of my ear and, slightly bite the teeth, squeezes between the lips while I am also trying to iron his head and ribbonly breathing under his coat.
Probably, I already knew everything that evening when, stretching out before him, kissed him in the chin, and climbed, put his face under the palm in a glove to catch his touch; Maybe that's why I was so afraid to open my eyes, maybe that's why I was so afraid to move away: I wanted too much to continue.
It smells like a cedrome, lime and some strange metal smell that resembles a solvent, or acetone - I kiss him in the neck and listen to how he quietly tells me in his ear: "Let's go to my home, I prepared dinner." I navigate and remain in place: you can, we will not go anywhere, you can stay here, you can, the whole world around will cease to exist, and we will remain only; Only we and Neyarko lighting, only we and the clouds of a couple of mouth, only we.
And this minute while we, disconnecting the arms, stood opposite each other, I watched the air pulled into my nose and released it through the mouth, kneading frozen fingers and straightened the scarf: this minute I remembered me especially clearly, because it seemed clearly to me that My destination in the world is to be next to him and look at him.
Silence and look at it.

At Christmas, they always put these foolish performances, the main goal of which was to show their parents that their children are capable of not only to beat the dishes and bring bad assessments, but also blush on stage and stutter, pronouncing simple proposals. Mom was so tactical that he did not come to one of these ideas of the circus of freaks (there is still probability that she was too lazy to break away from the festive issues of Oprah, but I try to maintain the image of the mother in a more less accurate state, not stinging with its superfluous speculations ). After the children, in the row of cross-shrinkled costumes, were silent on the stage on stage, everyone was diverged by classes where the first gifts were received: woolen socks with vague ostolists, marked chocolates, shabby bells. And I walked home (the snow pillar is behind the collar, like tough confetti, and the shoes are immersed in the snow) and hoped that this time the mother will give me something, except for the fell. I was twelve: I came home - dark, only the light from the TV, rose to my room, and there was a sweater with deer. The ungually, worn, from him smelled of cigarettes, and I sat down next, pressed him to myself and for some reason I felt happy.
It was so childish - to feel happy only because someone remembered your existence that someone worried about you - it was so ridiculous, I knew about it every second, while inhaled the tart smell of the sweater and cried in Darkness. It was so ridiculous, but I could not do anything with the feeling that I need someone and someone remembers that I was.
Sweater with deer and smell Malboro - that's all my childhood.

He handed me a Christmas star - a big flower with large red leaves - and said that we need to walk, because it is impossible to stop taxi: it's not far away, but it is impossible to kiss. And I smiled, not knowing, this is a joke or not, and he left three steps forward, and I, pressing the pot to the chest, dragged him.
Snow fell; It was very quiet around, and he said:
- I used to do not really love the new year. Christmas. Holidays in general.
- Why? - He turns to me and barely frowning ...
- With no one to celebrate.