В тот вечер, проглатывая колючий холодный воздух, я впервые увидел, как жизнь повторяет Искусство, как жизнь подстраивается под контуры карандашного наброска.
- Нужно посмотреть, Уилл… - шаги скрипят по свежему снегу; от Джека пахнет табаком, кофе с заправочной станции и лосьоном после бритья. Джек устал; больше всего он устал от того, что мир с каждым днем оставляет все меньше надежд на улучшение. Джек устал; он трет глаза кулаками, зевает и сводит брови на переносице, стараясь унять мигрень.
Я – усталость Джека. Я – потрескавшаяся кожа Джека. Я – боль и страх Джека.
- Дальше направо. Доктор Лектер, останьтесь со мной, - Кроуфорд кивает Ганнибалу, который приподнимает надо мной желтую ленту.
Доктор Лектер ничего не говорит мне, правда, я почему-то все равно слышу: «Ты справишься» - и нащупываю в кармане фигурку, которую он дал мне на самом первом сеансе гипноза. Я все сделаю правильно.
Я сделаю все. Ведь он будет смотреть на меня.
Боль свернута не в животе: я присаживаюсь рядом с телом и закрываю лицо ладонью, чтобы не видеть, я хочу чувствовать; теперь боль развернута по снегу, теперь боль – манифест. Я хочу обнять каждого убитого и лечь в их ногах, чтобы точно узнать, зачем все это было, но тогда я просто дотрагиваюсь до окоченевших пальцев и с каким-то странным трепетом смотрю на разрезанный живот. Это аккуратная работа, совсем не похожая на почерк моего художника из Айдахо: линии тонкие, слишком прямые – не удовольствие от процесса, а вынужденная необходимость. Будто человек, сделавший это, знает технику, но не понимает эмоциональной составляющей. Раньше боль пульсировала, боль оставалась внутри тел – а теперь она точно так же препарирована, теперь она так же разделена на части.
Я выдыхаю.
Я поднимаюсь с колен.
Зачем он это сделал?.. Насилие так бессмысленно и бесполезно, он не получил никакого удовольствия… Я делаю шаг вперед и заглядываю в нишу в дереве. В детстве мне нравилось оставлять в дуплах шишки и считать, что белки очень обрадуются такому подарку, а сейчас я смотрю в побелевшее лицо с бескровными синими губами и стараюсь понять, зачем.
Зачем выкалывать глаза, если ты уже перерезал шею, если нет ни наслаждения властью, ни примитивного желания уничтожать и рушить? От этого тела идет не жар, оно не пахнет похотью и гневом, оно совсем другое. Оно другое.
А значит, что это был второй убийца.
Вот он прикладывает ладонь к лицу этого парня и аккуратно сворачивает ему шею: ни крика, ни слез. Ему не хочется иметь дело с чужими страданиями: ему хватает собственных. Он приносит его сюда, к дереву, под самый Новый Год; у него замерзают руки, он мелко дышит и разминает время от времени шею, когда старается уложить тело как можно аккуратнее. Он поправляет одежду парня, он расстегивает его рубашку – не раздирает шов, а именно расстегивает: пуговица за пуговицей, педантично, медленно – ему некуда спешить, его не гложет голод по смерти, ему не хочется доставлять телу лишнюю боль. Этот мужчина – да, мужчина, за которым я стою под деревом – растирает руки снегом, а потом достает салфетку, чтобы промокнуть воду. От него веет холодом и злостью: он не хочет совершать это убийство, ему хочется быть в другом месте, но его удерживает долг.
Долг, именно. У него широкие плечи, крепкая спина – я не могу заглянуть ему в лицо, но я вижу, как он проводит по животу и откладывает в сторону скальпель. Наверное, у него мягкие ладони: он ухаживает за кожей, следит за ногтями, втирает крем по вечерам в руки и держит их в компрессе из теплых полотенец.
Я вижу только то, как ходят под пиджаком его мышцы, когда он тянет за конец склизкой кишки и вываливает желудок на землю. Мне нельзя зажмуриваться: я должен увидеть, должен запомнить, а потом рассказать, - но даже зная это, я все равно закрываю глаза, когда мужчина с глухим треском разделяет кости на шее.
«Смотри…» - тяжелое дыхание за моим плечом, я чувствую, как в каком-то другом месте мои пальцы обводят острые края фигурки. «Ты должен смотреть», - животное стоит позади меня и тычет меня мордой в плечо.
