Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 11 отрывок 3

Я не помню, как выхожу из дома; ветер забирается под свитер, и я, зябко ежась, оглядываюсь по сторонам. Я не вижу ни пустой улицы, ни неба, затянутого дымкой облаков, я не слышу шороха машин где-то в отдалении – я вижу перфорированные ветки лиственницы, ржавые иголки в снегу и слышу чужой вскрик.
Дома я хожу из угла в угол, от стены к стене, а в городе разрываюсь между берегом и лесом, бегаю через штрих-код иссиня-черных стволов, шастаю от сугроба к сугробу.

Ганнибал будет просить меня вспомнить, как именно я нашел его, как смог я увидеть, где лежит тело. Он будет предлагать мне гипноз и длинные терапевтические беседы, чтобы я мог описать, что случилось перед тем, как на сотне гектаров я нашел правильное место, а я постоянно буду отворачиваться в сторону и, закусив изнутри щеку, повторять, что это бессмысленно.
Говорить об этом – бессмысленно.

Я не отключился по дороге, на меня не снизошло озарение, я не увидел четкой картинки – я просто совершал то, что, как мне казалось, делал раньше. Ходил по этой виляющей тропе, поднимал над головой эти ветки, пугался уханья откуда-то сверху – я не чувствовал, словно я подражаю кому-то. Я чувствовал, будто я повторяю собственные действия.
Я знал, что есть и второй труп – да, «труп», это вертелось у меня на языке, но изображение леса было более живым, более четким… более настоящим.

Это была небольшая поляна, огороженная со всех сторон соснами, подвывающими и скрипящими от холода – маленький кусок земли, который принадлежал только нам. Мне и… парню, лежащему на снегу.
Он был как будто бы незаконченным – набросок, которому суждено стать картиной, смятая идея, которая скоро станет полноценной работой. Он лежал с распростертыми руками, словно старался сделать на снегу «ангела», и место вокруг него было расчерчено длинными красными полосами. И почему-то это не показалось мне страшным: давящее черное небо, темный картон деревьев рядом, приглушенные звуки из чащи. Я не был напуган, скорее, я испытывал нерешительность.
Я больше не знал, что делать.

Я должен был вернуться и позвать полицию, я должен был уйти с места преступления, я должен был обратиться в скорую – я должен быть сделать хоть что-то, но я стоял там и растирал костяшками пальцев свое плечо. И все казалось мне таким удивительно далеким, таким странно размытым, словно уже не было никакой разницы, помочь ему или нет, словно уже ничего нельзя было исправить, словно мое присутствие там не решало ровным счетом ничего.
Я снова был бесполезен и снова не мог изменить произошедшее.

Поэтому я просто лег рядом с ним.
Зимнее небо напоминает плоский прямоугольник, испещренный мелкими осколками звезд – я лежал на снегу и смотрел, как медленно тянулись облака, задевая верхушки деревьев; я смотрел на лицо этого парня, с взбухшей веной на лбу; я смотрел на него.

Сухие обветренные губы, с ранкой в уголке рта – и я прижался к нему, я обнял его за талию и поцеловал его. И именно тогда я почувствовал то самое, что ищет художник, что он вытягивает из этих мужчин: я почувствовал умиротворение.
У него был ледяной язык, примерзший к зубам, но мне было безразлично: я обвел пальцем его губы и снова выдохнул в рот горячий воздух, не стремясь оживить этого человека. Жизнь – это мученическая конвульсия, - я потерся носом о его шею и ухватился за край свитера, чтобы почувствовать еще теплый разрыв в области живота. Не было ни малейшего шанса спасти этого парня, как не было ни малейшей возможности помочь мне.

Я дотронулся до его лба, действуя по какой-то ритуальной схеме, когда мертвецов целуют на прощание и обещают скорую встречу уже на том берегу, и расслабленно улыбнулся, потому что, как мне казалось, ничего больше не могло произойти. Ничто больше не могло травмировать меня.
На нас опускался мягкий белый снег, и я видел, как снежинки, падая на его лицо, неподвижно оставались на его ресницах. Время остановилось.

I do not remember how I leave the house; The wind climbs under the sweater, and I, chill, look around, look around. I do not see either an empty street, nor the sky, covered with a haze of clouds, I do not hear the rustle of cars somewhere in the distance-I see perforated branches of larch, rusty needles in the snow and hear someone else's cry.
At home, I go from corner to corner, from wall to wall, and in the city I break between the shore and forest, run through the barcode of the blue-black trunks, rushing from the snowdrift to the snowdrift.

Hannibal will ask me to remember how exactly I found him, how I could see where the body lies. He will offer me hypnosis and long therapeutic conversations so that I can describe what happened before I found the right place on a hundred hectares, and I will constantly turn to the side and, biting my cheek from the inside, repeating that it is pointless.
Talking about this is pointless.

I did not disconnect along the road, insight did not descend on me, I did not see a clear picture - I just did what, as it seemed to me, did before. I walked along this wagging path, raised these branches above my head, hogging was scared from somewhere above-I did not feel as if I were imitating someone. I felt as if I were repeating my own actions.
I knew that there was a second corpse - yes, the “corpse”, it turned in my tongue, but the image of the forest was more alive, more clear ... more real.

It was a small meadow, fenced on all sides by pines, howling and creaking from the cold - a small piece of land that belonged only to us. To me and ... a guy lying in the snow.
He was as if unfinished - a sketch that is destined to become a picture, a crumpled idea that will soon become a full -fledged work. He lay with open hands, as if trying to make an “angel” in the snow, and the place around him was drawn by long red stripes. And for some reason it did not seem terrible to me: a pressing black sky, the dark cardboard of trees nearby, muffled sounds from the thicket. I was not scared, rather, I felt indecision.
I no longer knew what to do.

I had to return and call the police, I had to leave the scene of the crime, I had to go to the ambulance-I had to do at least something, but I stood there and rubbed my shoulder with my knuckles. And everything seemed to me so surprisingly distant, so strangely blurry, as if there was no difference, to help him or not, as if nothing could be fixed, as if my presence there did not decide anything.
I was useless again and again could not change what had happened.

Therefore, I just lay down next to him.
The winter sky resembles a flat rectangle, dotted with small fragments of the stars - I lay in the snow and watched the clouds slowly stretched, touching the tops of the trees; I looked at the face of this guy, with a swollen vein on his forehead; I looked at him.

Dry weathered lips, with a wound in the corner of my mouth - and I pressed against him, I hugged him by the waist and kissed him. And it was then that I felt the very thing that the artist is looking for, what he draws from these men: I felt peace.
He had an icy tongue that froze to his teeth, but I was indifferent: I circled his lips with his finger and again exhaled hot air in his mouth, not trying to revive this man. Life is a martyrdom, - I rubbed my nose against his neck and grabbed the edge of the sweater to feel a warm rupture in the abdomen. There was not the slightest chance to save this guy, no matter how the slightest opportunity to help me.

I touched his forehead, acting according to some ritual scheme, when the dead are kissed goodbye and promise an ambulance on the other side, and smiled relaxedly, because, as it seemed to me, nothing could happen else. Nothing could injure me anymore.
Soft white snow fell on us, and I saw how snowflakes, falling on his face, remained motionless on his eyelashes. Time stopped.