Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 5 отрывок 3

Я отдираю от ладони кусочки кожи, старательно вымывая палец за пальцем, и, когда рука начинает кровоточить, перехожу к другой. Я очень переживаю, что эти ладони, перемазанные в крови этого парня, которыми я вчера сжимал член, нельзя будет отмыть – мне ведь надо ходить в Академию, записывать лекции, а если они останутся такими же грязными, мне придется от них избавиться, понимаете?..
Ведь этими руками я придерживал его за шею, когда, всунув член в рану в его животе, быстро двигался внутри, и стонал каждый раз, когда по его телу пробегала агоническая судорога. Этими руками я гладил его по губам и шептал: «Я люблю тебя, очень сильно люблю тебя». Этой рукой я держал его за горло, этой рукой я ранил его, этой рукой я сделал из него человека. И это не моя рука – это рука Господа, который из мусора делает совершенство.
Только мне застилают слезы глаза, и я, издав какой-то странный хрип, выключаю воду и выхожу в коридор, крепко зажмурившись и надеясь, что мой кавалер решит остаться в ванной, а лучше – исключительно в моем воображении.
Но он, наверное, очень устал быть одиноким и поэтому медленно тянется за мной на кухню. Наверное, месяц в земле не располагает к тому, чтобы надолго оставаться в замкнутом пространстве.

Дело в том, что я не планировал принимать гостей, не планировал устраивать ланч для оравы людей, и это причина, по которой я до крови закусываю щеку, видя второго парня. Они не переглядываются друг с другом – возможно, уже нечего сказать, – а только издают какой-то гортанный стон.
Мой сопровождающий стоит рядом со мной, когда я ставлю чайник, и совсем не смущается того, что я проливаю на пол кипяток, а потом, дрожащей рукой заливая кофе в чашку, намачиваю и скатерть. Они не выговаривают мне за беспорядок и негостеприимство – пока я толстым слоем намазываю масло на хлеб, они, с этим глухим чавкающим, снова и снова перебирают куски своего кишечника, с нажимом проглаживая пальцами места разрыва, как будто стараясь заново склеить их. Может, нужно предложить им джем, или тосты, или джин с тоником. Может, нужно повести себя радушнее, только я, поставив тарелку на пол, опускаюсь на колени, не в силах выносить их пустые лица, полные какого-то тупого горя и гнева, бессильной ярости и недовольства миром. Возможно, мне стыдно. Возможно, я просто слишком впечатлительный.
Они похожи на скупых ростовщиков, которые раз за разом перебирают свое золото: под столом я вижу, как они почти синхронно разглаживают свои кишки. Они бессмысленно пересчитывают количество обрывков, надеясь, что вот сейчас они найдут недостающий, вот сейчас, буквально через секунду, они снова смогут начать дышать. Они надеются: существует хотя бы одна тысячная доля шанса, что они не мертвы, что это дурацкая шутка. Они надеются, что темноту и холод, в которой они оказались, можно прогнать, но только какое-то смутное предчувствие бесконечного разочарования не дает им полностью окунуться в фантазию, где они снова живы. Как же сильно они хотят вернуться уже после того, как осознали, что жизнь – этот короткий промежуток между утробой матери и утробой могилы – была куда лучше вечной тишины и покоя, в которой никогда ничего не происходит, и только время со скрипом перетирает их кости.

- Мне жаль, - у меня слишком хриплый, сдавленный голос, который уходит к ним под ноги. – Мне так жаль. Мне очень жаль… - мы не на радостном и вдохновляющем завтраке у Тиффани – мы на поминках по Финнегану, и я, неразборчиво хрипя в замызганный пол: «Простите, мне правда очень жаль», - стараюсь слиться с цветом линолеума.
Язык не приспособлен для выражения скорби – так мне кажется, когда я затыкаю рот ладонью и начинаю тихо плакать. Как мне объяснить, что мне жаль, что они мертвы?.. Как мне объяснить, что я сопереживаю их утрате своей жизни, как собственной?

I tear off pieces of skin from my palm, carefully washing my finger after finger, and when the hand starts to bleed, I move on to the other. I am very worried that these palms smeared in the blood of this guy with which I squeezed a penis cannot be washed - I have to go to the Academy, record lectures, and if they remain so dirty, I will have to get rid of them, understand? ..
After all, with these hands I held him by the neck, when, sticking a penis into the wound in his stomach, he quickly moved inside, and groaned every time an agonic convulsion ran through his body. With these hands I stroked his lips and whispered: "I love you, I love you very much." With this hand I held him by the throat, with this hand I wounded him, with this hand I made him a man. And this is not my hand - this is the hand of the Lord, who makes perfection out of garbage.
Only tears were filling my eyes, and I, making a strange rattle, turned off the water and went out into the corridor, screwing up my eyes tightly and hoping that my gentleman would decide to stay in the bathroom, or better, only in my imagination.
But he was probably very tired of being lonely and therefore slowly reaches for me in the kitchen. Probably, a month in the earth does not have to stay in a confined space for a long time.

The fact is that I did not plan to receive guests, I did not plan to arrange a lunch for a crowd of people, and this is the reason I bite my cheek to the blood, seeing the second guy. They do not exchange glances with each other - perhaps there is nothing to say - they only emit a guttural groan.
My attendant is standing next to me when I put the kettle on, and I am not at all embarrassed that I pour boiling water on the floor, and then, with a trembling hand, pour coffee into the cup, soak and tablecloth. They do not reprimand me for the mess and inhospitality - while I spread butter on bread with a thick layer, they, with this muffled champ, go over the pieces of their intestines again and again, stroking fingers with pressure with their fingers, as if trying to re-glue them. Maybe you need to offer them jam, or toast, or gin and tonic. Maybe you need to behave more cordially, only I, having put the plate on the floor, kneel down, unable to bear their empty faces, full of some kind of dull grief and anger, powerless rage and discontent with the world. Perhaps I am ashamed. Maybe I'm just too impressionable.
They look like stingy moneylenders who sort out their gold over and over: under the table I see how they smooth out their guts almost simultaneously. They countlessly count the number of scraps, hoping that now they will find the missing, now, literally in a second, they will be able to start breathing again. They hope: there is at least one thousandth of a chance that they are not dead, that this is a stupid joke. They hope that the darkness and cold in which they find themselves can be driven away, but only some vague foreboding of endless disappointment does not allow them to completely plunge into the fantasy where they are again alive. How much they want to return after they realized that life - this short gap between the womb of the mother and the womb of the grave - was much better than eternal silence and peace, in which nothing ever happens, and only time rubbing their bones with a creak.

“I'm sorry,” I have a too hoarse, strangled voice that goes under their feet. - I am so sorry. I am very sorry ... - we are not at a joyful and inspiring breakfast at Tiffany's - we are at the Finnegan wake, and I, inaudibly, wheezing on the shabby floor: “I'm sorry, I'm really sorry,” I try to merge with the color of linoleum.
The tongue is not suitable for expressing sorrow - it seems to me when I shut my mouth with my palm and start to cry quietly. How can I explain that I am sorry that they are dead? .. How can I explain that I empathize with the loss of my life as my own?