Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 5 отрывок 6

В братских могилах никто не чувствует себя одиноким, никто не чувствует себя брошенным или покинутым: слой за слоем молодых мужчин укладывают друг на друга, чтобы даже после смерти они могли протянуть руки и почувствовать человека рядом.
Мои мертвые тоже не хотят быть одинокими. Они ложатся со мной не потому, что хотят мстить, – им страшно и холодно. Они гладят мой живот и иногда целуют меня в плечо, когда я засыпаю. У них плохо пахнет изо рта, у них нет нежной шелковистой кожи, их тела покрыты синими кляксами разложения, но никто не идеален. У всех нас есть свои недостатки, так мне кажется.

Единственное темное пятно в этой почти романтической связи между мной и смертью – мои кошмары. Я всегда думал, что «ледяной пот», «сбитое дыхание», «сердце, выпрыгивающее из груди» - это ужасающие клише для тех, кто не в силах придумать красивый речевой оборот. Но в августе 1969 у меня появляется уникальная возможность проверить на себе четкость и лаконичность этих эпитетов.

Мне снится пляж.
Мне снится, как один из парней смеется моей шутке и протягивает мне руку, втаскивая по колено в море. Мне снится, как я стою в холодной воде, счастливо улыбаюсь, а потом, наклонившись, чтобы поправить джинсы, вижу лицо.
Лицо под водой, вы понимаете. Такое обыкновенное лицо, с черными глазницами и перекошенным ртом. Лицо, которое тянется ко мне из-под воды и, скорее всего, не желает мне зла, но только я все равно просыпаюсь от собственного крика и еще долго вглядываюсь в темноту потолка, различая его абрис.
Я боюсь не столько того, что в дыру рта этого лица попадут мои пальцы и я лишусь последней надежды написать симфонию, я не особенно боюсь, что у лица может оказаться продолжение в виде шеи, рук, ног, сколько я боюсь того, что основная функция лица – смотреть и говорить.

Я мучаюсь тем, что никто не приходит в мой дом и не обвиняет меня в произошедшем.
Ведь это я убил их – всех троих, всех троих, убил даже больше, только полиция их еще не нашла, они ведь уже мои законченные работы, а до этого такой долгий период бумагомарания. Сразу ведь не выверить, какой толщины класть мазок, какую основу взять, грунтовать холст или нет – на это все нужна практика, очень долгая практика.
А я убил всех троих, всех троих, и теперь они всегда будут со мной, а потом, может, я отправлю их в National Museum, и люди придут смотреть. Люди придут смотреть на мои работы, смотреть на меня.
Я убил троих, до них – еще троих, а до этого – еще троих.

И теперь я поднимаюсь с кровати и три раза надеваю и снимаю тапки. Теперь я три раза открываю и закрываю дверь, чтобы пройти в другую комнату. Три раза мою чашку. Три раза мою руки. Три раза застегиваю и расстегиваю ремень.
Ведь я убил троих – и убью еще троих, и нужно раз за разом чтить их память.

In mass graves, no one feels lonely, no one feels abandoned or abandoned: layer after layer of young men are stacked on top of each other, so that even after death they can stretch out their hands and feel the person next to them.
My dead don't want to be alone either. They lie with me not because they want to take revenge - they are scared and cold. They stroke my belly and sometimes kiss my shoulder when I fall asleep. They have bad breath, they don't have silky soft skin, their bodies are covered with blue specks of decay, but none are perfect. We all have our faults, it seems to me.

The only dark spot in this almost romantic connection between me and death is my nightmares. I have always thought that "icy sweat", "out of breath", "heart jumping out of the chest" are terrifying clichés for those who cannot think of a beautiful speech pattern. But in August 1969, I have a unique opportunity to test the clarity and brevity of these epithets.

I dream about the beach.
I dream of one of the guys laughing at my joke and holding out his hand to me, dragging him knee-deep into the sea. I dream of standing in cold water, smiling happily, and then, bending over to straighten my jeans, I see my face.
The face is underwater, you understand. Such an ordinary face, with black eye sockets and a twisted mouth. The face that reaches out to me from under the water and, most likely, does not wish me ill, but I still wake up from my own scream and peer into the darkness of the ceiling for a long time, distinguishing its outline.
I'm not so much afraid that my fingers will fall into the hole in the mouth of this face and I will lose my last hope to write a symphony, I'm not particularly afraid that the face may have a continuation in the form of a neck, arms, legs, as I am afraid that the main function faces - look and talk.

I am tormented by the fact that no one comes to my house and blames me for what happened.
After all, I killed them - all three, all three, I killed even more, only the police have not found them yet, they are already my finished works, and before that, such a long period of scribbling. After all, it’s impossible to verify right away how thick to put a smear, what basis to take, priming the canvas or not - all this requires practice, a very long practice.
And I killed all three, all three, and now they will always be with me, and then maybe I will send them to the National Museum and people will come to watch. People will come to look at my work, to look at me.
I killed three, before them three more, and before that three more.

And now I get out of bed and put on and take off my slippers three times. Now I open and close the door three times to go to another room. Three times my cup. Wash my hands three times. I fasten and unfasten my belt three times.
After all, I killed three - and I will kill three more, and it is necessary to honor their memory over and over again.