Текст песни Рома Талалуев - не бойся милый, это как смерть из телека

Не бойся, милый, это как смерть из телека, воскреснешь, вылезешь где-нибудь через век, ведь это даже не вирус, а так, истерика, суббота-утречко, надо уже трезветь. Пора идти, в пакете в дорогу бутеры, расческа, зеркало - господи, это кто?.. На улице не морозно, но мерзко - будто бы хмельное небо вырвало на пальто. Ну что ж, спокойно, с толком, поднявши голову, на остановку, правильно, не спеши, так хорошо - не видно ни сердца голого, ни розовой недомучившейся души.
Вот так проходят эти, почти-осенние, почти совсем живые пустые дни, которые начинаются воскресением, кончаясь так, как тысячи дней до них, их не удержишь в пальцах - уж больно скользкие, бездарная беззастенчивая пора, ты приезжаешь вечером на Московскую, а уезжаешь с Автово и вчера. Друзья живут, хоть плохо, но как-то маются, а ты чем хуже, тоже себя ищи, один качает мышцы и занимается, другая, вот, влюбляет в себя мужчин. Пойди помой посуду - работа та еще, отправься в лес, проспаться, пожрать, поржать. А ты стоишь зубами за мир хватаешься и думаешь, что он будет тебя держать.
Ты думаешь, ты такой вот один-единственный, такой вот медноногий смешной колосс, который хочет нырнуть в ее очи льдистые и спрятаться в рыжем танце ее волос. Что ты один молчишь ей срывным дыханием и молишься нецелованному лицу, что ты готов сгореть за ее порхание, за голоса крышесносую хрипотцу. Она ведь вечно вместе, всегда при свите и она ведь пробежит по твоей золе. И самый ужас в том, что она действительно прекрасней всего прекрасного на земле.
И что тебе расскажешь - посуда вымыта, за окнами злые темные пять утра, не вытянута, не вымотана, не вынута из рыхлого измочаленного нутра та нитка, нерв из зуба, живая, чуткая, свернувшаяся в горячий больной клубок, которую те, кто верят хоть на чуть-чуть в нее смущенно в своих записках зовут "любовь". Который раз - и мимо, а нитка тянется, и трется о бессмысленные слова, вот так ее когда-нибудь не останется - и чем тогда прикажешь существовать? Потом-потом-потом, а пока всё пенится, барахтается у боли своей в плену, не трогай, пусть подсохнет, еще успеется проверить, дернуть заново за струну. И ты опять расплачешься, раскровавишь всё, почувствуешь, как оно там внутри дрожит.
А вот сейчас ты выпрямишься. Расправишься. Войдешь в автобус. Встанешь. И станешь жить.

Don’t be afraid, dear, it’s like death from a TV set, you’ll be resurrected, you will come out somewhere in a century, because it’s not even a virus, but hysteria, Saturday morning, you need to sober up. It’s time to go, buters in a bag on the road, a comb, a mirror - God, who is this? .. It's not frosty on the street, but disgusting - as if a hoppy sky vomited on a coat. Well, calmly, with a good sense, raising your head to a stop, right, do not rush, so well - you cannot see either the heart of a naked, or a pink, unrequited soul.
This is how these almost-autumnal, almost completely lively empty days go by, which begin with Sunday, ending like thousands of days before them, you won’t hold them in your fingers — painfully slippery, mediocre shameless time, you arrive in Moscow in the evening, and leave with Avto and yesterday. Friends live, even if they’re bad, but they wrinkle somehow, and you’re worse, look for yourself too, one shakes his muscles and is engaged, the other, behold, men fall in love with themselves. Go wash the dishes - the work is the same, go to the forest, oversleep, devour, neighing. And you are grabbing your teeth at the world and think that it will hold you.
You think you're the one and only, such a copper-footed funny colossus who wants to dive into her icy eyes and hide in the red dance of her hair. That you alone are silent to her with a stray breath and pray to your un kissed face, that you are ready to burn for her flutter, for the voices of a vicious hoarseness. She is forever together, always with her retinue, and she will run through your ashes. And the most horrifying thing is that she is truly more beautiful than all that is beautiful on earth.
And what can I tell you - the dishes are washed, outside the windows it is an evil dark five in the morning, not stretched, not exhausted, not pulled out from the loose soaked inside that thread, the nerve from the tooth, lively, sensitive, curled into a hot sore ball, which those who believe even on her a little bit embarrassed in her notes call "love." Once again - and past, and the thread stretches and rubs against meaningless words, like that someday it will never remain - and what then do you order to exist? Then-then-then, and while everything is foaming, floundering in captivity at its pain, do not touch, let it dry, still have time to check, pull the string again. And again you will cry, uncover everything, you will feel how it trembles inside.
And now you’ll straighten up. Straighten out. You get on the bus. You get up. And you will begin to live.