В мою дверь постучался ангел, я впустил его без опаски:
Здесь не ходят лихие люди - слишком холодно и высоко.
Здесь проходят мимо столетья, иногда пробегают сказки.
Странный гость присел у порога, зажимая рану рукой.
Я нарезал чистой холстины, я растер непростые травы,
И по слову защиты жизни в очаге запылал огонь.
Только гость от чаши с лекарством отмахнулся, как от отравы,
В запрещающе жестком жесте провела границу ладонь.
Под растрепанным златом прядей взгляд светился нездешне ясный,
Но гримаса детской обиды искажала святость лица.
Между пальцев из страшной раны свет сочился багряно-красный,
А он тихо шептал молитвы, проклиная волю творца.
Он сказал, что устал сражаться, жить и падать, ломая крылья,
Умирать и рождаться снова в вечной битве добра со злом.
Вдруг поднявшись, он вышел в полночь, проклиная свое бессилье,
И, шагнув через край обрыва, обернулся горным орлом.
Я смотрел вслед ночному гостю, мое сердце терзала жалость.
Запах ладана и полыни уносил промозглый сквозняк.
Словно знак невозможного чуда, на пороге перо осталось,
На котором багряным бликом был начертан неясный знак.
An angel knocked on my door, I let him in without fear:
Dashing people don't walk here - it's too cold and high.
Here, centuries pass by, sometimes fairy tales run through.
The strange guest sat down at the doorstep, clutching the wound with his hand.
I cut clean canvas, I rubbed uneasy herbs,
And at the word of the protection of life, a fire blazed in the hearth.
Only the guest dismissed the cup of medicine as if it were poison,
In a forbidding rigid gesture, the palm drew the border.
Under the tousled strands of gold, the gaze shone unearthly,
But the grimace of childish resentment distorted the holiness of the face.
From a terrible wound between the fingers, the light oozed crimson-red,
And he quietly whispered prayers, cursing the will of the creator.
He said he was tired of fighting, living and falling, breaking wings,
To die and be born again in the eternal battle between good and evil.
Suddenly getting up, he left at midnight, cursing his impotence,
And, stepping over the edge of the cliff, turned into a mountain eagle.
I looked after the night guest, my heart was tormented by pity.
The smell of incense and wormwood was carried away by the chilly draft.
Like a sign of an impossible miracle, the feather remained on the threshold,
On which an unclear sign was inscribed with a crimson glare.
