Вот мои руки, веки, молчание,
грусть непрочтенная плавит смотрелки;
я никогда не бывал человеком,
крик свой, сдавив, заменял на мычание
или молчал, а молчание золотом
было тогда, когда золота не было;
есть теперь сплетни, не надо и хлеба им,
блазн, как плацебо, престольного города.
Мама, тебя не хранило молчание
сына, что горек своим отщепенством.
Мама, мне Солодкий Яр – королевство,
в степи прислушайся – выпи рыдание,
то моя речь и мое откровение,
знаю: кручинишь себя, но хуже
пить из одной горемычной лужи
вместе с душою моей оголенной –
ей под снега-
ми забыться несъеденной,
ласковым вьюгам-волкам внимающей,
каплями солн-
ца, у вежд расстающих,
смыть краснозем. Из грязи осветенной
взмыть мотыльком. Листом несвядающим
пасть на ладони… звуком… молчания.
Here are my hands, eyelids, silence,
sad unread melts the caretakers;
I've never been a man
squeezing his cry, replaced by lowing
or was silent, and silence is in gold
it was when there was no gold;
there is gossip now, and they don’t need bread,
a blaze, like a placebo, of a city of patronage.
Mom, you didn't keep silence
son, that bitter with his detachment.
Mom, I’m the Licorice Yar - the kingdom,
listen in the steppe - drink sob,
then my speech and my revelation,
I know: you twist yourself, but worse
drink from one miserable puddle
with my bare soul -
under the snow
mi forget uneaten
affectionate wolves-wolves listening,
drops of sun
Tsa, among the people who are parting
wash off the red soil. From the lightened mud
soar up a moth. Non-binding sheet
fall on the palm ... sound ... silence.
