Я в этой комнате жила, садилась в кресло и смотрела
На острый краешек стола, где лампа рыжая горела.
Я приходила и лгала, и пела, и вязала свитер.
И где ж я столько слов брала, таких ненужных и избитых?
Казался лишним каждый звук, несвоевременным дыханье,
Началом всех земных разлук казалось каждое свиданье.
Под потолком качался шар, уже почти не пахла елка,
Дуэт расстроенных гитар молчал в углу за книжной полкой.
И все не так, и все не то: то он чужой, то я чужая.
Снимаю с вешалки пальто. До остановки провожает.
Он жив, и я едва жива. Стихи зачеркнуты в тетради.
А в это кресло кто-то сядет и будет говорить слова.
Сначала разобьется шар, потом порвется старый свитер.
И мы, друг другом позабыты, уйдем по грифам двух гитар.
I lived in this room, sat in a chair and looked
On the sharp edge of the table where the redhead lamp was on.
I came and lied and sang and knitted a sweater.
And where did I get so many words, so unnecessary and battered?
Every sound seemed superfluous, untimely breathing,
The beginning of all earthly separation seemed every date.
A ball was swinging under the ceiling, the tree almost did not smell
A duet of frustrated guitars was silent in the corner behind the bookshelf.
And everything is wrong, and everything is wrong: either he is a stranger, then I am a stranger.
I take off my coat hanger. Seeing off to a stop.
He is alive, and I am barely alive. Poems are crossed out in a notebook.
And someone will sit in this chair and speak words.
The ball will break first, then the old sweater will tear.
And we, forgotten by each other, will leave the vultures of two guitars.
