Текст песни Белла Ахмадулина - Плохая весна

Пока клялись беспечные снега
блистать и стыть с прилежностью металла,
пока пуховой шали не сняла
та девочка, которая мечтала
склонить к плечу оранжевый берет,

пустить на волю локти и колени,
чтоб не ходить, но совершать балет
хожденья по оттаявшей аллее,
пока апрель не затевал возни,
угодной насекомым и растеньям, -
взяв на себя несчастный труд весны,
безумцем становился неврастеник.

Среди гардин зимы, среди гордынь
сугробов, ледоколов, конькобежцев
он гнев весны претерпевал один,
став жертвою ее причуд и бешенств.

Он так поспешно окна открывал,
как будто смерть предпочитал неволе,
как будто бинт от кожи отрывал,
не устояв перед соблазном боли.

Что было с ним, сорвавшим жалюзи?
То ль сильный дух велел искать исхода,
то ль слабость щитовидной железы
выпрашивала горьких лакомств йода?

Он сам не знал, чьи силы, чьи труды
владеют им. Но говорят преданья,
что, ринувшись на поиски беды, -
как выгоды, он возжелал страданья.

Он закричал: - Грешна моя судьба!
Не гений я! И, стало быть, впустую,
гордясь огромной выпуклостью лба,
лелеял я лишь опухоль слепую!

Он стал бояться перьев и чернил.
Он говорил в отчаянной отваге:
- О господи! Твой худший ученик -
я никогда не оскверню бумаги.

Он сделался неистов и угрюм.
Он все отринул, что грозит блаженством.
Желал он мукой обострить свой ум,
побрезговав его несовершенством.

В груди птенцы пищали: не хотим!
Гнушаясь их красою бесполезной,
вбивал он алкоголь и никотин
в их слабый зев, словно сапог железный.

И проклял он родимый дом и сад,
сказав: - Как страшно просыпаться утром!
Как жжется этот раскаленный ад,
который именуется уютом!

Он жил в чужом дому, в чужом саду
и, тем платил хозяйке любопытной,
что, голый и огромный, на виду
у всех вершил свой пир кровопролитный.

Ему давали пищи и питья,
шептались меж собой, но не корили
затем, что жутким будням их бытья
он приходился праздником корриды.

Он то в пустой пельменной горевал,
то пил коньяк в гостиных полусвета
и понимал, что это - гонорар
за представленье: странности поэта.

Ему за то и подают обед,
который он с охотою съедает,
что гостья, умница, искусствовед,
имеет право молвить: - Он страдает!

И он страдал. Об острие угла
разбил он лоб, казня его ничтожность,
но не обрел достоинства ума
и не изведал истин непреложность.

Проснувшись ночью в серых простынях,
он клял дурного мозга неприличье,
и высоко над ним плыл Пастернак
в опрятности и простоте величья.

Он снял портрет и тем отверг упрек
в проступке суеты и нетерпенья.
Виновен ли немой, что он не мог
использовать гортань для песнопенья?

Его встречали в чайных и пивных,
на площадях и на скамьях вокзала.
И, наконец, он головой поник
и так сказал (вернее, я сказала):

- Друзья мои, мне минет тридцать лет,
увы, итог тридцатилетья скуден.
Мой подвиг одиночества нелеп,
и суд мой над собою безрассуден.

Бог точно знал, кому какая честь,
мне лишь одна, не много и не мало:
всегда пребуду только тем, что есть,
пока не стану тем, чего не стало.

Так в чем же смысл и польза этих мук,
привнесших в кожу белый шрам ожога?
Уверен в том, что мимолетный звук
мне явится, и я скажу: так много?
Затем свечу зажгу, перо возьму,
судьбе моей воздам благодаренье,
припомню эту бедную весну
и напишу о ней стихотворенье.

While the careless snows swore
shine and shine with diligence of metal,
until she took off the downy shawl
the girl who dreamed
tilt to the shoulder an orange beret,

let loose elbows and knees
so as not to walk but to perform ballet
walking on a thawed alley
until April started a fuss,
pleasing to insects and plants, -
taking on the miserable labor of spring,
the neurotic became insane.

Among the curtains of winter, among pride
snowdrifts, icebreakers, skaters
he suffered the wrath of spring alone,
becoming a victim of her quirks and rabies.

He hastily opened the windows,
as if death preferred captivity
as if a bandage was torn from the skin,
not resisting the temptation of pain.

What happened to him, tearing down the blinds?
That is a strong spirit ordered to seek an outcome,
then thyroid weakness
beg for the bitter delicacies of iodine?

He himself did not know whose strength, whose labors
own it. But the legends say
that rushing in search of trouble -
as a gain, he longed for suffering.

He shouted: “My fate is sinful!”
I'm not a genius! And therefore, in vain,
proud of the huge bulge of his forehead,
I cherished only a blind tumor!

He became afraid of feathers and ink.
He spoke in desperate courage:
- Oh my God! Your worst student is
I will never defile the paper.

He became frantic and gloomy.
He rejected everything, which threatens with bliss.
He wanted to aggravate his mind with flour,
having disdained him by imperfection.

In the chest, the chicks squeaked: we do not want to!
Abhorring their worthless beauty
he drove alcohol and nicotine
into their weak throat, like an iron boot.

And he cursed the birthplace and the garden,
saying: - How scary to wake up in the morning!
How this burning hell burns
which is called comfort!

He lived in a strange house, in a strange garden
and thus paid the curious mistress,
what, naked and huge, in sight
everyone had their bloody feast.

He was given food and drink,
whispered among themselves, but did not reproach
then what a terrible weekdays of their being
it was a celebration of bullfighting.

He then in an empty dumplings grieved,
then drank cognac in the living rooms halfway around the world
and understood that it was a fee
for presentation: the strangeness of the poet.

He’s got lunch for that,
which he eats with pleasure,
that guest, clever, art critic,
has the right to say: - He suffers!

And he suffered. About the tip of the corner
he broke his forehead, the execution of his insignificance,
but did not gain the virtues of the mind
and did not know the truths of immutability.

Waking up at night in gray sheets
he cursed the evil brain of indecency,
and Pasternak floated high above him
in the neatness and simplicity of greatness.

He took a portrait and thereby rejected the rebuke
in misconduct of fuss and impatience.
Is the mute guilty that he could not
use the larynx for chants?

He was met in tea and pubs,
in the squares and on the benches of the station.
And finally, he drooped his head
and so said (or rather, I said):

- My friends, I’ve been blowing for thirty years,
alas, the result of thirty years is scarce.
My feat of loneliness is ridiculous
and my judgment on myself is reckless.

God knew who it was,
I have only one, not a lot and not a little:
I will always abide only by what is,
until I become what has not become.

So what is the meaning and benefit of these torments,
brought a white burn scar to the skin?
Sure that fleeting sound
It will appear to me, and I will say: so much?
Then I’ll light a candle, I’ll take a feather,
I will give thanks to my fate,
remember this poor spring
and write a poem about her.