«Коньяк в графине — цвета янтаря…» Иосиф Бродский
Коньяк в графине — цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.
Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стиха
в своем невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха — плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают «три»,
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костела. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично — как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
"Cognac in a decanter - the color of amber ..." Joseph Brodsky
Cognac in a decanter - amber color,
which, in general, is symptomatic for Lithuania.
Cognac turns you into a rebel.
Which is not practical. Yes, but romantic.
He cuts the anchors hard
everything that is motionless and static.
End of the season. The tables are upside down.
Squirrels rejoice, they are full of cones.
A Russian agronomist snoring in the buffet,
like a knight accustomed to mudslides.
The fountain murmurs, and somewhere outside the window
have mercy on Jurate and Kastytis.
Seagulls live on empty beaches.
The colorful cabins are drying in the sun.
Beyond the dunes transistors roar
and the Courland fireplaces are coughing.
The chestnuts float in shriveled puddles
almost like galvanic mines.
Why the whole metropolis is deaf,
then a dozen provinces were taken over.
The apostle sings the verse of crust
in his unintelligible journal.
And a cast of original sin
replicates his image in the channel.
Country, era - spit and rub!
A border boat dances on the waves.
When the clock shows three
are audible, even swim behind the landing stage,
church bells. And inside
the Mother of God looks at the Son's torment.
And if you live the life where the ways are
really diverge where the flanks are,
shamelessly stripping to the bone
talk about boomerang
there is no better place in the world
autumn, all abandoned Palanga.
Neither Russians nor Jews. Through all
huge beach two year old archaeologist,
gone into his own arrogance,
wanders, clutching a faience shard.
And if your heart breaks here
then in Lithuanian written obituary
will not surpass stickers with box,
where the remaining matches are rattled.
And the sun, like a bun,
will come, surprisingly titmouse
for a moment behind cumulus clouds
for mourning, or maybe out of habit.
Only the sea will rumble, mourning
impersonal - as is the case with artists.
Palanga will be, coughing, sniffing,
listen to the raging wind
and silently let through
republican cyclists.
