У всего есть предел: в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.
Можно налить воды. Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек в квадрате.
Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.
Пустота раздвигается, как портьера.
Да и что вообще есть пространство, если
не отсутствие в каждой точке тела?
Оттого-то Урания старше Клио.
Днём, и при свете слепых коптилок,
видишь: она ничего не скрыла,
и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
реки, где ловят рукой белугу,
либо — город, в чьей телефонной книге
ты уже не числишься. Дальше, к югу,
то есть, к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,
и простор голубеет, как бельё с кружевами.
Иосиф Бродский
Everything has a limit: including sadness.
The look is stuck in the window, as if a sheet were in a fence.
You can pour water. Ring the keys.
Loneliness is a man squared.
So the dromedary sniffs, wincing, the rails.
The void moves apart like a curtain.
And what is space in general if
not the absence at every point of the body?
That's why Urania is older than Clio.
In the afternoon, and in the light of blind smoke houses,
you see: she didn’t hide anything,
and looking at the globe, you look at the back of the head.
There they are, those forests full of blueberries
rivers where beluga are caught by hand,
either - the city in whose phone book
you are no longer listed. Further south
that is, to the southeast, the mountains turn brown,
horse-chewed roam in sedge;
faces turn yellow. And then battleships float
and the space turns blue like linen with lace.
Joseph Brodsky
