Текст песни Хорхе Луис Борхес - Everything And Nothing

Перевод Б. Дубина

Everything And Nothing
Все и ничто (англ.)
Из книги "Создатель"

Сам по себе он был никто; за лицом (не схожим с другими даже на
скверных портретах эпохи) и несчетными, призрачными, бессвязными словами крылся лишь холод, сон снящийся никому. Сначала ему казалось, будто все другие такие же, но замешательство приятеля, с которым он попробовал заговорить об этой пустоте, убедило его в ошибке и раз и навсегда заставило уяснить себе, что нельзя отличаться от прочих. Он думал найти исцеление в книгах, для чего - по свидетельству современника - слегка подучился латыни и еще меньше - греческому; поздней он решил, что достигнет цели, исполнив простейший обряд человеческого общежития, и в долгий июньский день принял посвящение в объятиях Анны Хэтуэй.
Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился
представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он - никто; в Лондоне ему
встретилось ремесло, для которого он был создан, ремесло актера, выходящего
на подмостки изображать другого перед собранием людей, готовых изображать,
словно они и впрямь считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем ни сравнимую радость, быть может первую в жизни; но звучал последний стих, убирали со сцены последний труп - и его снова переполнял отвратительный вкус нереальности. Он переставал быть Феррексом или Тамерланом и опять делался никем. От скуки он взялся выдумывать других героев и другие страшные истории. И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что положено телу, обитавшая в нем душа была Цезарем, глухим к предостережениям авгуров, Джульеттой, проклинающей жаворонка, и Макбетом, беседующим на
пустыре с ведьмами, они же - богини судьбы. Никто на свете не бывал
столькими людьми, как этот человек, сумевший, подобно египетскому Протею,
исчерпать все образы реальности. Порой, в закоулках того или иного сюжета, он оставлял роковое признание, уверенный, что его не обнаружат; так, Ричард проговаривается, что он актер, играющий множество ролей, Яго роняет странные слова - "я - это не я". Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на тирады, позднее ставшие знаменитыми.
Двадцать лет он провел, управляя своими сновидениями, но однажды утром
почувствовал отвращение и ужас быть всеми этими королями, погибающими от
мечей, и несчастными влюбленными, которые встречаются, расстаются и умирают с благозвучными репликами. В тот же день он продал театр, а через неделю был в родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и уже не сравнивал их с теми, другими, в украшениях мифологических намеков и латинских имен, которые славила его муза. Но здесь тоже требовалось кем-то быть, и он стал удалившимся от дел предпринимателем, имеющим некоторое состояние и занятым теперь лишь ссудами, тяжбами и скромными процентами с оборота. В этом амплуа он продиктовал известное нам сухое завещание, из которого обдуманно вытравлены всякие следы пафоса и литературности. Лондонские друзья изредка навещали его уединение, и перед ними он играл
прежнюю роль поэта. История добавляет, что накануне или после смерти он предстал перед Господом и обратился к нему со словами: "Я, бывший всуе столькими людьми, хочу стать одним - собой". И глас Творца сказал ему из бури: "Я тоже не я; я выдумал этот мир, как ты свои созданья, Шекспир мой, и один из призраков моего сна - ты, подобный мне, который суть все и никто".

Translation by B. Dubin

Everything And Nothing
All and Nothing (English)
From the book "Creator"

By himself, he was nobody; behind the face (not similar to others even on
nasty portraits of the era) and uncountable, ghostly, incoherent words, there was only a cold, a dream dreaming to anyone. At first it seemed to him that all the others were the same, but the confusion of a friend with whom he tried to talk about this emptiness convinced him of a mistake and once and for all made him realize that it was impossible to differ from others. He was thinking of finding healing in books, for which, according to the testimony of a contemporary, he learned a little Latin and, even less, Greek; later, he decided that he would achieve the goal by performing the simplest rite of human intercourse, and on a long June day he accepted initiation in the arms of Anna Hathaway.
Twenty-something years old, he arrived in London. In spite of his will, he already got the hang of
to represent someone, so as not to betray that he is nobody; in London to him
met the craft for which it was created, the craft of the actor going out
to portray another on the stage before a meeting of people who are ready to portray
as if they really consider him different. The work of the histrion brought him incomparable joy, perhaps the first in his life; but the last verse sounded, the last corpse was removed from the scene - and again he was filled with the disgusting taste of unreality. He ceased to be Ferrex or Tamerlane and again became nothing. Out of boredom, he undertook to invent other heroes and other scary stories. And so, while his body performed in the taverns and brothels of London what was laid on the body, the soul dwelling in it was Caesar, deaf to the warnings of the augurs, Juliet cursing the lark, and Macbeth talking on
wasteland with witches, they are the goddess of fate. Nobody has ever been
by so many people like this man, who managed, like the Egyptian Proteus,
to exhaust all images of reality. Sometimes, in the back streets of one or another plot, he left a fatal confession, confident that they would not find him; so, Richard says that he is an actor, playing many roles, Iago drops the strange words - "I - this is not me." The deep identity of life, sleep and performance inspired him to the tirades, which later became famous.
He spent twenty years controlling his dreams, but one morning
felt disgusted and terrified of being all these kings dying from
swords, and unhappy lovers who meet, part, and die with euphonic cues. On the same day he sold the theater, and a week later he was in his hometown, where he again found the river and trees of his childhood and no longer compared them with those others, in the decorations of mythological allusions and Latin names that his muse glorified. But here, too, it was required to be someone, and he became a retired entrepreneur, with some fortune and now occupied only with loans, lawsuits and modest percentages from turnover. In this role, he dictated the dry testament known to us, from which all traces of pathos and literature were deliberately etched. Friends of London occasionally visited his solitude, and before them he played
the former role of the poet. History adds that on the eve or after death, he appeared before the Lord and addressed him with the words: "I, being in vain with so many people, want to become one - myself." And the voice of the Creator said to him from the storm: "I, too, am not I; I invented this world, how you are my creatures, Shakespeare is mine, and one of the ghosts of my dream is you, like me, who are everything and no one."