Текст песни Audiobook - Charles Dickens - A Christmas Carol - Stave 1

Stave 1: Marley's Ghost

Marley was dead: to begin with. There is no doubt whatever about that. The register of his burial was signed by the clergyman, the clerk, the undertaker, and the chief mourner. Scrooge signed it: and Scrooge's name was good upon 'Change, for anything he chose to put his hand to. Old Marley was as dead as a door-nail.
Mind! I don't mean to say that I know, of my own knowledge, what there is particularly dead about a door-nail. I might have been inclined, myself, to regard a coffin-nail as the deadest piece of ironmongery in the trade. But the wisdom of our ancestors is in the simile; and my unhallowed hands shall not disturb it, or the Country's done for. You will therefore permit me to repeat, emphatically, that Marley was as dead as a door-nail.

Scrooge knew he was dead? Of course he did. How could it be otherwise? Scrooge and he were partners for I don't know how many years. Scrooge was his sole executor, his sole administrator, his sole assign, his sole residuary legatee, his sole friend and sole mourner. And even Scrooge was not so dreadfully cut up by the sad event, but that he was an excellent man of business on the very day of the funeral, and solemnised it with an undoubted bargain.

The mention of Marley's funeral brings me back to the point I started from. There is no doubt that Marley was dead. This must be distinctly understood, or nothing wonderful can come of the story I am going to relate. If we were not perfectly convinced that Hamlet's Father died before the play began, there would be nothing more remarkable in his taking a stroll at night, in an easterly wind, upon his own ramparts, than there would be in any other middle-aged gentleman rashly turning out after dark in a breezy spot -- say Saint Paul's Churchyard for instance -- literally to astonish his son's weak mind.

Scrooge never painted out Old Marley's name. There it stood, years afterwards, above the warehouse door: Scrooge and Marley. The firm was known as Scrooge and Marley. Sometimes people new to the business called Scrooge Scrooge, and sometimes Marley, but he answered to both names: it was all the same to him.

Oh! But he was a tight-fisted hand at the grind- stone, Scrooge! a squeezing, wrenching, grasping, scraping, clutching, covetous, old sinner! Hard and sharp as flint, from which no steel had ever struck out generous fire; secret, and self-contained, and solitary as an oyster. The cold within him froze his old features, nipped his pointed nose, shriveled his cheek, stiffened his gait; made his eyes red, his thin lips blue and spoke out shrewdly in his grating voice. A frosty rime was on his head, and on his eyebrows, and his wiry chin. He carried his own low temperature always about with him; he iced his office in the dogdays; and didn't thaw it one degree at Christmas.

External heat and cold had little influence on Scrooge. No warmth could warm, no wintry weather chill him. No wind that blew was bitterer than he, no falling snow was more intent upon its purpose, no pelting rain less open to entreaty. Foul weather didn't know where to have him. The heaviest rain, and snow, and hail, and sleet, could boast of the advantage over him in only one respect. They often "came down" handsomely, and Scrooge never did.

Nobody ever stopped him in the street to say, with gladsome looks, "My dear Scrooge, how are you? When will you come to see me?" No beggars implored him to bestow a trifle, no children asked him what it was o'clock, no man or woman ever once in all his life inquired the way to such and such a place, of Scrooge. Even the blind men's dogs appeared to know him; and when they saw him coming on, would tug their owners into doorways and up courts; and then would wag their tails as though they said, "No eye at all is better than an evil eye, dark master!"

But what did Scrooge care? It was the very thing he liked. To e

Посох 1: Призрак Марли

Марли был мертв: для начала. В этом нет никаких сомнений. Протокол его захоронения подписали священнослужитель, клерк, гробовщик и главный плакальщик. Скрудж подписал его: и имя Скруджа подходило для «Перемены» для всего, к чему он хотел приложить руку. Старый Марли был мертв, как дверной гвоздь.
Разум! Я не хочу сказать, что я знаю, на основании моих собственных знаний, что есть особенно мертвого в дверном гвозде. Я, возможно, был бы склонен считать гвоздь самым безжалостным осколком в торговле. Но мудрость наших предков находится в сравнении; и мои нечистые руки не потревожат его, или Страна погибла. Поэтому вы позволите мне повторить решительно, что Марли был мертв, как дверной гвоздь.

Скрудж знал, что он мертв? Конечно, знал. Как могло быть иначе? Скрудж и он были партнерами не знаю сколько лет. Скрудж был его единственным душеприказчиком, единственным администратором, единственным назначенным лицом, единственным оставшимся наследником, его единственным другом и единственным скорбящим. И даже Скруджа не так ужасно огорчило это печальное событие, но то, что он был отличным бизнесменом в самый день похорон, заключил их с несомненной сделкой.

Упоминание о похоронах Марли возвращает меня к тому моменту, с которого я начал. Нет сомнений в том, что Марли был мертв. Это нужно четко понимать, иначе из истории, которую я собираюсь рассказать, не выйдет ничего удивительного. Если бы мы не были полностью уверены в том, что отец Гамлета умер до начала пьесы, не было бы ничего более примечательного в его прогулке ночью, при восточном ветре, по собственным валам, чем в любом другом джентльмене средних лет. опрометчиво повернуть после наступления темноты в прохладном месте - скажем, на кладбище Святого Павла - буквально поразить слабый ум своего сына.

Скрудж никогда не закрашивал имя старого Марли. Вот и стояли годы спустя над дверью склада: Скрудж и Марли. Фирма была известна как Скрудж и Марли. Иногда новички в бизнесе называли Скруджа Скруджа, а иногда Марли, но он отвечал на оба имени: для него это было все равно.

Ой! Но он был скупердяем в точильном камне, Скрудж! сжимающий, мучительный, хватающий, царапающий, сжимающий, алчный, старый грешник! Твердый и острый, как кремень, из которого ни одна сталь никогда не излучала щедрый огонь; тайный, замкнутый и одинокий, как устрица. Холод внутри него заморозил его старые черты, покусал его заостренный нос, сморщил щеки, напряг походку; сделал его глаза красными, его тонкие губы посинели и заговорил проницательно своим скрипучим голосом. Морозный иней был на его голове, на бровях и на жилистом подбородке. Он всегда носил с собой свою низкую температуру; он заморозил свой офис в будни; и не разморозил ни на градус на Рождество.

Внешнее тепло и холод мало повлияли на Скруджа. Никакое тепло не могло согреть его, никакая зимняя погода не простудила его. Ни один ветер не был более резким, чем он, ни один падающий снег не был более сосредоточен на своей цели, ни один проливной дождь не был менее открытым для мольб. Непогода не знала, где его взять. Сильнейший дождь и снег, и град, и мокрый снег могли похвастаться преимуществом над ним только в одном отношении. Они часто «падали» красиво, а Скрудж никогда не делал.

Никто никогда не останавливал его на улице, чтобы сказать радостным взглядом: «Мой дорогой Скрудж, как ты? Когда ты придешь ко мне?» Ни один нищий не умолял его подарить ему пустяк, ни один ребенок не спрашивал его, сколько сейчас часов, ни один мужчина или женщина никогда в жизни не спрашивал Скруджа, как добраться до такого-то места. Судя по всему, даже собаки слепых знали его; и когда они видели его приближающегося, тащили своих хозяев в дверные проемы и во дворы; а потом виляли хвостами, как будто говорили: «Нет глаза лучше сглаза, темный хозяин!»

Но что волновало Скруджа? Это было то, что ему нравилось. Палец