Под шорохи, звоны и крики с окрестных дворов
Плясали багряные блики осенних костров,
И лист, ощутивший свободу, над миром кружил,
Ложился на ржавую воду устало, без сил.
На ветке ему стало тесно и невмоготу,
Уступил свое место другому листу,
Совершается зримо и остро извечный обряд,
Вечный обряд.
И нет в том трагедии, просто настал листопад.
Природой отмеренный срок приближался к концу,
Пришел звездный час и забвенье к живому листу,
В последнем полете, подхваченный ветром зимы,
Ложился на ржавую воду осколок зари.
На ветке ему стало тесно и невмоготу,
Уступил свое место другому листу,
Совершается зримо и остро извечный обряд,
Вечный обряд.
И нет в том трагедии, просто настал листопад.
To the rustles, ringing and shouts from the surrounding yards
The crimson reflections of autumn bonfires danced
And the leaf, which felt freedom, circled over the world,
I lay down on the rusty water tiredly, exhausted.
On the branch he felt cramped and unbearable,
I gave up my place to another sheet,
The eternal rite is performed visibly and sharply,
An eternal rite.
And there is no tragedy in that, just the fall of leaves has come.
Nature's measured time was drawing to a close,
The finest hour has come and oblivion to the living leaf,
On the last flight, caught in the wind of winter,
A shard of dawn lay on the rusty water.
On the branch he felt cramped and unbearable,
I gave up my place to another sheet,
The eternal rite is performed visibly and sharply,
An eternal rite.
And there is no tragedy in that, just the fall of leaves has come.
