ты присядешь в никольском подворье
просвистев вдоль по синей аллее
но как шапка алеет на воре
все внутри у тебя сатанеет
сатанеет от беглого солнца
от тончайшего белого пуха
от того как слепая старуха
перекрестит тебя из оконца
от того что здесь можно оглохнуть
очуметь от скандалов в трамвае
опупеть одуреть да издохнуть
от хибар хипарей и сараев
а ты сядешь в никольском подворье
и запишешь на белой полоске
номеруя цифирями сноски
все в химически чистом миноре
мимо четко печатая точки
каблучком неночного печальства
проскользит миллионная дочка
а в глазах у нее генеральство
и сухая костлявая дама
с попугаем в уродливой клетке
проплывет как торец нотердама
в наших снах с димедрольной таблетки
обретя положение сидя
не посмев положение лежа
все прощая и всех ненавидя
дама вымолвит боже мой боже
и покрывшись гусиною кожей
приструнив непослушную клетку
вышиваньем займется газеткой
изподлобья глядя на прохожих
надоест и вдова или дева
оторвавшись от книги и пяльцев
цепко сунет костлявые пальцы
белой змейкой к зеленому чреву
после скажет ему дай поглажу
сунет пальцы и ласково дунет
попугай изловчится и клюнет
а потом его больно накажут
за породу лишенный свободы
обреченный на вечное просо
попугай иудейской породы
с безнадежно неправильным носом
зеленея от грусти и злости
будет долго раскачивать носом
раскидав надоевшие горсти
бестолково-унылого проса
но за день до апокрифа тверди
придет час и минута в минутку
попугай превратится в голубку
в сизо-грязного голубя смерти
и взлетит голубочек никольский
оторвав свое тело от тела
городских черноземов как скользкий
отрываем мы взгляд от дебелой
от дебелой чумной поварихи
в диетическом сне общепита
когда шваркнет она дермовихи
мол берите родные и жрите
и взлетит голубок и раздавит
сизой грудью грунтованный воздух
выбивая из набрежной гвозди
задевая за выступы зданий
и от взмаха седеющих перьев
расплескается пух тополиный
и лишившись доверья деревьев
улетит в голубые долины
улетит и уверенный в чуде
возвратится грозою весенней
а в никольском саду в воскресенье
воскресенья майтрейи не будет
но захлопнутся пасти мостовы
фонари заменяя крестами
и нева под крестами лилово
белоночье свое наверстает
и в уснувшем никольском подворье
не вспугнув попугайную стаю
заполощется синее взморье
и растает растает растает
и внезапно над белою тьмою
над брелоками белого хлеба
над невой над крестовской тюрьмою
залоснится кристальное небо
в этом небе без облачных бликов
ни звезды ни пылинки ни точки
только вымя старушечьих ликов
попугай с генеральскою дочкой
только город замученный астмой
проштормленный шипением суши
обреченный на старческий насморк
на железом зажатые уши
а потом в этом некогда небе
не найдется и корочки хлеба
только небо и серое небо
только небо и небо и небо
(Лето 1980)
You will be tied up in Nikolsky Compound
Gosvistems along the blue alley
But how the hat is alets on the thief
everything inside you satane
Satanete from the Poaked Sun
from the finest white fluff
from the blind old woman
Crosspolt you from the end
From the fact that you can freeze here
Find from scandals in the tram
sweat warm yes die
From Hibar Hipharey and Sarai
And you sit down in Nikolsky
and write on the white stripe
Number of footnotes
all in chemically pure minor
Cleotko Point Point
Cabinet of the Neckless Sadness
Slip Millionna Daughter
And in her eyes the general
and dry bony lady
with a parrot in an ugly cell
swims like a notother
In our dreams with a diplotrol tablet
Having a sitting position
not daring position lying
All goodbye and hate all
Lady will wake my God God
and covered with goose skin
Turning a naughty cell
Embroidery will be engaged in a newspaper
Imploak looking at passersby
Cheese and widow or Virgo
Pick up from book and hoops
chalk down the bony fingers
White snake to green womb
After telling him I give a stroke
Dnove fingers and affectionately
Parrot is caught and off
And then it will hurt him
Behind the breed deprived of freedom
perpetual
Parrot of Jewish breed
with hopelessly wrong nose
Zelery from sadness and anger
will have a nose for a long time
Riseling boning handsties
stupid-sad millet
But the day before the apokrif
comes an hour and minute in a minute
Parrot will turn into a dove
In the SIZO-dirty dove of death
and takes away Nikolsky's gill
Returning your body from the body
urban black soil like slippery
We tear away from the debate
from the debit of plague
in the dietary diet
When she mooring her dermovi
say you take relatives and crit
and takes off doves and dispersed
Size breasts sad air
knocking out of a mortgage nails
Touching
And from the shattering feathers
Slash tops topolyne
and having lost the trees
will fly to blue valleys
will fly away and confident in a miracle
Returns the thunderstorm of spring
And in Nikolsky Garden on Sunday
Sunday Maitrei will not
but slam the mouth of the bridge
Lanterns replacing crosses
and Neva under the crosses of Lilovo
Belonochye will probably
and in the fallen Nikolsky compound
Do not scare a parrot flock
Wallows blue seaside
and melts melts melts
and suddenly over white dirty
over white bread chains
Over the Neva over the Cross Prose
The crystal sky will decline
In this sky without cloud glare
No star dust no point
Only the ug of old grains
Parrot with general daughter
Only the city tortured asthma
Stayed by hissing sushi
sophisticated
on iron clamped ears
And then in this once heaven
There are no breadcrumbs
Only heaven and gray sky
Only heaven and sky and sky
(Summer 1980)
