Живи хвостом сухих корений
за миром брошенных творений,
бросая камни в небо, в воду ль,
держась пустынником поодаль.
В красе бушующих румян
хлещи отравленным ура.
Призыва нежный алатырь
и Бога черный монастырь.
Шумит ребячая проказа
до девки сто седьмого раза
и латы воина шумят
при пухлом шепоте шулят.
Сады плодов и винограда
вокруг широкая ограда.
Мелькает девушка в окне,
Софокл вдруг подходит к ней:
Не мучь передника рукою
и цвет волос своих не мучь
твоя рука жару прогонит
и дядька вынырнет из туч.
И вмиг разбившись на матрасе,
восстанет, молод и прекрасен
истоком бережным имян
как водолей, пронзит меня.
Сухое дерево ломалось,
она в окне своем пугалась,
бросала стражу и дозор
и щеки красила в позор.
Уж день вертелся в двери эти,
шуты плясали в оперетте
и ловкий крик блестящих дам
кричал: я честь свою отдам!
Под стук и лепет колотушек
дитя свечу свою потушит
потом идет в леса укропа
куриный дом и бабий ропот.
Крутя усы, бежит полковник
минутной храбростью кичась -
Сударыня, я ваш поклонник,
скажите мне, который час?
Она же, взяв часы тугие
и не взирая на него,
не слышит жалобы другие,
повелевает выйти вон.
А я под знаменем в бою
плюю в колодец и пою:
пусть ветер палубу колышет,
но ветра стык моряк не слышит.
Пусть дева плачет о зиме
и молоко дает змее.
Я, опростясь сухим приветом,
стелю кровать себе при этом,
бросая в небо дерзкий глас
и проходя четвертый класс.
Из леса выпрыгнет метелка
умрет в углу моя светелка
восстанет мертвый на помост
с блином во рту промчится пост.
Как жнец над пряхою не дышит,
как пряха нож вздымает выше -
не слышу я и не гляжу,
как пес под знаменем лежу.
Но виден мне конец героя
глаза распухшие от крови
могилу с именем попа
и звон копающих лопат.
И виден мне келейник ровный,
упряжка скучная и дровни,
ковер раскинутых саней,
лихая скачка: поскорей!
Конец не так, моя Розалья,
пройдя всего лишь жизни треть,
его схватили и связали
а дальше я не стал смотреть.
И запотев в могучем росте
всегда ликующий такой -
никто не скажет и не спросит
и не помянет за упокой.
1926
Live by the tail of dry roots
beyond the world of abandoned creations,
throwing stones into the sky, into the water,
keeping the hermit at a distance.
In the beauty of raging blush
whip the poisoned hurray.
Calling tender alatyr
and God is a black monastery.
Childish leprosy rustles
up to the girl one hundred and seventh times
and the warrior's armor makes noise
whispering in a puffy whisper.
Fruit and grape gardens
around a wide fence.
A girl flashes in the window
Sophocles suddenly approaches her:
Do not torment the apron with your hand
and don't torment your hair color
your hand will drive the heat away
and the uncle will emerge from the clouds.
And instantly crashing on the mattress
will rise, young and beautiful
the source of the careful names
like an aquarius, pierce me.
The dry tree broke
she was frightened in her window,
threw guard and patrol
and painted her cheeks to shame.
Already the day spun at these doors,
jesters danced in operetta
and the dexterous cry of brilliant ladies
shouted: I will give my honor!
To the sound and babble of beaters
child will put out his candle
then goes to the dill forests
chicken house and a woman's murmur.
Twirling his mustache, the colonel runs
boasting momentary courage -
Madam, I am your admirer,
tell me what time is it?
She took a tight watch
and in spite of him,
does not hear other complaints,
orders to go out.
And I am under the banner in battle
I spit in the well and sing:
let the wind shake the deck,
but the sailor does not hear the wind.
Let the maiden cry for winter
and gives milk to the serpent.
I, simplifying myself with dry greetings,
while making my bed,
throwing a daring voice into the sky
and passing the fourth grade.
A whisk will jump out of the forest
my light will die in the corner
rise dead on the platform
with a pancake in your mouth, fasting rushes.
As the reaper does not breathe over the spinning,
as the spinning knife raises higher -
I don't hear and I don't look,
I lie like a dog under the banner.
But I can see the hero's end
eyes swollen with blood
grave with the name of the priest
and the sound of digging shovels.
And I see an even cell attendant,
the team is boring and drowned,
a carpet of outstretched sleighs,
dashing jump: hurry up!
The end is not right my Rosaglia
having passed only a third of life,
he was grabbed and tied
and then I did not look.
And misted up in mighty growth
always jubilant like that -
no one will say or ask
and will not remember the peace.
1926
