Текст песни Вера Полозкова - Бобби Дилиган

покупай, мое сердце, билет на последний кэш
из лиможа в париж, из тривандрума в ришикеш
столик в спинке кресла, за плотной обшивкой тишь
а стюарда зовут рамеш
ну чего ты сидишь
поешь

там, за семь поездов отсюда, семь кораблей
те, что поотчаянней, ходят с теми, что посмуглей
когда ищешь в кармане звонкие пять рублей -
выпадает драм,
или пара гривен,
или вот лей
не трави своих ран, мое сердце, и не раздувай углей
уходи и того, что брошено, не жалей

***

Уже ночь, на стекла ложится влага, оседает во тьму округа. Небеса черней, чем зрачки у мага, и свежо, если ехать с юга. Из больницы в Джерси пришла бумага, очень скоро придется туго; "это для твоего же блага", повторяет ему подруга.

Бобби Диллиган статен, как древний эллин, самая живописная из развалин. Ему пишут письма из богаделен, из надушенных вдовьих спален. Бобби, в общем, знает, что крепко болен, но не то чтобы он печален: он с гастролей едет домой, похмелен, и немного даже сентиментален.

Когда папа Бобби был найден мёртвым, мать была уже месяце на четвёртом; он мог стать девятым ее абортом, но не стал, и жив, за каким-то чёртом. Бобби слыл отпетым головорезом, надевался на вражеский ножик пузом, даже пару раз с незаконным грузом пересекал границу с соседним штатом; но потом внезапно увлёкся блюзом, и девчонки аж тормозили юзом, чтоб припарковаться у "Кейт и Сьюзан", где он пел; и вешались; но куда там.

Тембр был густ у Бобби, пиджак был клетчат, гриф у контрабаса до мяса вытерт. Смерть годами его выглядывала, как кречет, но он думал, что ни черта у неё не выйдет. Бобби ненавидел, когда его кто-то лечит. Он по-прежнему ненавидит.

Бобби отыграл двадцать три концерта, тысячи сердец отворил и выжег. Он отдаст своей девочке всё до цента, не покажет ей, как он выжат.

Скоро кожа слезет с него, как цедра, и болезнь его обездвижит.

В Бобби плещет блюз, из его горячего эпицентра он таинственный голос слышит.

***

поезжай, моё сердце, куда-нибудь наугад
солнечной маршруткой из светлогорска в калининград
синим поездом из нью-дели в алла'абад
рейсовым автобусом из сьенфуэгоса в тринидад
вытряхни над морем весь этот ад
по крупинке на каждый город и каждый штат
никогда не приди назад

поезжай, моё сердце, вдаль, реки мёд и миндаль, берега кисель
операторы 'водафон', или 'альджауаль', или 'кубасель'
все царапины под водой заживляет соль
все твои кошмары тебя не ищут, теряют цель

уходи, печали кусок, пить густой тростниковый сок или тёмный ром
наблюдать, как ложатся тени наискосок,
как волну обливает плавленым серебром;
будет выглядеть так, словно краем стола в висок,
когда завтра они придут за мной вчетвером, -
черепичные крыши и платья тоньше, чем волосок,
а не наледь, стекло и хром,
а не снег, смолотый в колючий песок,
что змеится медленно от турбин, будто бы паром
неподвижный пересекает аэродром

buy my heart, ticket for the last cache
from limo to paris, from trivandrum to rishikesh
a table in the back of the chair, behind the dense upholstery
and the steward's name is ramesh
why are you sitting
you eat

there, seven trains from here, seven ships
those who desperately go with those who are darkened
when you look in your pocket for sonorous five rubles -
drum falls out
or a couple of hryvnias,
or lo
don't poison your wounds, my heart, and don't blow the coals
go away and that which is thrown do not regret

***

It's already night, moisture falls on the glass, settles in the darkness of the district. Heaven is blacker than the magician’s pupils, and fresh when traveling from the south. Paper came from a hospital in Jersey, very soon it will be tight; "this is for your own good," the girlfriend repeats to him.

Bobby Dilligan is stately, like the ancient Hellenic, the most picturesque of the ruins. He receives letters from almshouses, from scented widowed bedrooms. Bobby, in general, knows that he is very ill, but not that he is sad: he goes home from the tour, is hungover, and a little even sentimental.

When Bobby's dad was found dead, his mother was already in the fourth month; he could become her ninth abortion, but did not, and is alive, for some damn thing. Bobby was known as an inveterate thug, put on an enemy knife with a belly, even a couple of times with illegal cargo crossed the border with a neighboring state; but then he suddenly got carried away by the blues, and the girls were already using their brakes to park at Kate and Susan, where he sang; and hung themselves up; but where there.

The tone was thick with Bobby, the jacket was checked, the neck of the double bass was wiped to meat. For years, his death peeped like a gyrfalcon, but he thought that not a damn thing would come of it. Bobby hated having someone treat him. He still hates it.

Bobby played twenty-three concerts, opened thousands of hearts and burned. He will give his girlfriend everything to the penny, will not show her how he is squeezed.

Soon his skin will peel off like peel, and his illness will immobilize him.

The blues are splashing in Bobby, from his hot epicenter he hears a mysterious voice.

***

go my heart somewhere at random
solar minibus from Svetlogorsk to Kaliningrad
blue train from new delhi to alla'abad
by bus from Cienfuegos to Trinidad
shake out all this hell over the sea
grain by grain for each city and each state
never come back

go, my heart, into the distance, rivers of honey and almonds, banks of kissel
operators 'waterphone', or 'aljaoual', or 'cubasel'
all scratches under water heal salt
all your nightmares are not looking for you, they lose their purpose

go away, grief piece, drink thick cane juice or dark rum
watch the shadows lay diagonally
like a wave doused with fused silver;
will look like the edge of a table into a temple,
when tomorrow they will come for me four, -
tiled roofs and dresses are thinner than a hairline,
not ice, glass and chrome,
not snow, ground in prickly sand,
that snakes slowly from the turbines, as if by steam
motionless crosses the airfield