Рассчитай меня, Миша. Ночь, как чулок с бедра,
Оседает с высоток, чтобы свернуться гущей
В чашке кофе у девушки, раз в три минуты лгущей
Бармену за стойкой, что ей пора,
И, как правило, остающейся до утра.
Её еле хватило на всю чудовищную длину
Этой четверти; жаль, уже не исправить троек.
Каждый день кто-то прилепляет к ее окну
Мир, похожий на старый выцветший полароид
С места взрыва – и тот, кто клялся ей, что прикроет,
Оставляет и оставляет ее одну.
Миша, рассчитай ее. Иногда она столько пьёт,
Что перестает ощущать отчаянье или голод,
Слышит скрежет, с которым ты измельчаешь лёд,
Звук, с которым срывается в небо голубь,
Гул, с которым садится во Внукове самолёт.
Вещи, для которых все еще нет глаголов.
Мама просит меня возвращаться домой до двух.
Я возвращаюсь после седьмого виски.
В моем внутреннем поезде воздух горяч и сух,
Если есть пункт прибытия – путь до него неблизкий,
И Иосиф Бродский сидит у меня в купе, переводит дух
С яростного русского на английский.
Там, за баром, укрывшись, спрятав в ладони нос,
Мальчик спит, в драных джинсах, худ, как военнопленный.
В этом городе устаешь и от летних гроз, -
Был бы Бог милосерд – заливал бы монтажной пеной.
Рассчитай меня, Миша. Меня и мой постепенный,
Обстоятельный,
предрассветный
хмельной
невроз.
Count me, Misha. The night is like a stocking from the hip
Settles from skyscrapers to curl thick
In a girl’s cup of coffee every three minutes lying
The bartender at the bar, that she should go,
And usually staying until morning.
Her barely enough for the whole monstrous length
This quarter; sorry, no longer fix the triples.
Every day someone sticks to her window
A world like an old faded polaroid
From the place of the explosion - and the one who swore to her that he would cover,
Leaves and leaves her alone.
Misha, calculate her. Sometimes she drinks so much
What ceases to feel despair or hunger,
He hears the rattle with which you crush the ice
The sound that a pigeon breaks into the sky
The rumble with which the plane lands in Vnukovo.
Things for which there are still no verbs.
Mom asks me to return home before two.
I'm coming back after the seventh whiskey.
In my inner train the air is hot and dry
If there is an arrival point, the path to it is not long,
And Joseph Brodsky sits in my compartment, takes a breath
From furious Russian to English.
There, behind the bar, hiding, hiding his nose in the palm of his hand,
The boy is sleeping, in torn jeans, thin as a prisoner of war.
In this city you get tired of summer thunderstorms, -
If God were merciful - would flood with mounting foam.
Count me, Misha. Me and my gradual,
Comprehensive
predawn
intoxicated
neurosis.
