А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.
Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!
And the night on the room is torn and tinned, -
From Tina does not stretch out the rigging eye.
Doors suddenly stood
Like the hotel
It does not fall to the tooth.
You entered,
Sharp as "NATE!",
Muta Gloves Suede,
said:
"You know -
I'm getting married".
Well, go out.
Nothing.
Punish.
See - calm like!
As a pulse
Dead.
Remember?
You said:
"Jack London,
money,
love,
passion",-
And I saw one thing:
You are Joconda,
Which should be stealing!
And stolen.
Again in love I will go to the game,
Fire illuminating eyebrows bend.
What!
And in the house that burned
Sometimes homeless tramps live!
Tease?
"Less than the beggar kopecks,
You have emeralds madness. "
Remember!
Pompey died,
When I was glanned by Vesuviy!
Hey!
Lord!
Amateurs
sacred
crimes
Ben - -
And the most terrible
seen -
my face
when
I
absolutely calm?
And feel -
"I am"
For me, little.
Some of me breaks up stubbornly.
Allo!
Who says?
Mama?
Mama!
Your son is perfectly sick!
Mama!
He has a fire heart.
Tell my sisters, people and Ole, -
He has nowhere to go.
Every word,
Even a joke,
who express the grieving mouth he,
throws like a naked prostitute
From the burning public house.
People sniff -
Filed fried!
They caught some.
Shiny!
In helmets!
It is impossible to suit!
Tell the firefighters:
On the heart burning climb in caresses.
I myself.
Eyes of squeezed by barrels to gather.
Give the rib to rely.
Light! Light! Light! Light!
Collapsed.
Do not join the heart!
On the face of burning
Cracked lip.
Charming kiscelichko rushing increased.
Mama!
I can not sing.
The church of the heart is engaged in the pollos!
Burnt figures of words and numbers
from the skull,
As children from a burning building.
So fear
grab off
Lying
Burning hands "Lusitania".
Shaking people
In the apartment quiet
The sense of stroke is rushing from the pier.
Creek last, -
You at least
The fact that grief, in the century, will be raped!
