Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих
детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в
мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных,
отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно
загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти
членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или
грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко
внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко
вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог
наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных
возгласов на фоне ровного рокотания, и тогдато мне стало ясно,
что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты
нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре.
The melody I heard was made up of sounds playing
children, only of them, and the air was so crystal that
the fading fusion of voices, both majestic and miniature,
detached and yet magically intimate, straightforward and marvelous
mysterious, sometimes the rumor was distinguished as if released, almost
articulate explosion of bright laughter, or a clap of bast shoes, or
rumble of a toy trolley but everything was too far away
below so that the eye can notice any movement subtly
etched on copper streets. Standing on a high ramp, I could not
listen to this musical vibration, these flashes of individual
exclamations amid even rumble, and then it became clear to me
that piercing hopeless horror is not that Lolita
not next to me, but in the fact that her voice is not in this choir.
