Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
I entered a cage instead of a wild beast,
burned his term and cliche with a nail in the hut,
lived by the sea, played roulette,
dined hell knows with whom in tailcoat.
From the height of the glacier, I looked around half the world,
drowned three times, twice there was a reversal.
He threw the country that nurtured me.
Of those who forgot me, you can make a city.
I wandered in the steppes, remembering the cries of the Hun,
I wore it all over again,
sowed rye, covered with black roofing felt
and did not drink only dry water.
I let the blued pupil of the convoy into my dreams,
ate bread of exile, without leaving crusts.
Allowed his bundles all sounds besides howling;
switched to a whisper. Now I'm forty.
What to tell me about life? Which turned out to be long.
Only with grief do I feel solidarity.
But until my mouth was filled with clay,
only gratitude will be heard from it.
