Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
I was part of wild beasts in a cage,
burned out his term and klikuhu nail in the barracks,
lived by the sea, playing roulette,
dined with the devil he knows someone in tails.
From the height of a glacier I look around half of the world,
three drowned twice been ripped.
He threw the country that I nursed.
From forgotten me you can reach the city.
I wandered in the steppes, remembering the screams Hun,
I put on it all over again in vogue,
sow rye, covered with black roofing paper threshing floor
and drank only water dry.
I admitted in my dreams burnished pupil convoy
I ate the bread of exile, leaving crusts.
Let your ligaments all sounds, in addition to howl;
whispering. Now I'm forty.
What shall I say about life? What turned out to be long.
Only with grief I feel solidarity.
But as long as my mouth did not score the clay,
of it will be distributed only gratitude.
