В тот месяц май, в тот месяц мой
во мне была такая лёгкость
и, расстилаясь над землей,
влекла меня погоды лётность.
Я так щедра была, щедра
в счастливом предвкушенье пенья,
и с легкомыслием щегла
я окунала в воздух перья.
Но, слава Богу, стал мой взор
и проницательней, и строже,
и каждый вздох и каждый взлет
обходится мне всё дороже.
И я причастна к тайнам дня.
Открыты мне его явленья.
Вокруг оглядываюсь я
с усмешкой старого еврея.
Я вижу, как грачи галдят,
над черным снегом нависая,
как скушно женщины глядят,
склонившиеся над вязаньем.
И где-то, в дудочку дудя,
не соблюдая клумб и грядок,
чужое бегает дитя
и нарушает их порядок.
That month of May, that month of mine
I was so light in me
and spreading above the ground
I was attracted to the weather by flying.
I was so generous, generous
in a happy anticipation of singing,
and frivolous carduelis
I dipped feathers into the air.
But, thank God, my gaze became
and more insightful and stricter
and every breath and every take-off
costs me more and more.
And I am involved in the secrets of the day.
His manifestations are open to me.
I look around
with the grin of an old Jew.
I see rooks messing
hanging over the black snow
how dull women look
bent over knitting.
And somewhere, blowing a pipe,
not observing flower beds and beds,
a stranger runs a child
and violates their order.
