I leant upon a coppice gate
When Frost was spectre-gray,
And Winter's dregs made desolate
The weakening eye of day.
The tangled bine-stems scored the sky
Like strings of broken lyres,
And all mankind that haunted nigh
Had sought their household fires.
The land's sharp features seemed to be
The Century's corpse outleant,
His crypt the cloudy canopy,
The wind his death-lament.
The ancient pulse of germ and birth
Was shrunken hard and dry,
And every spirit upon earth
Seemed fervourless as I.
At once a voice arose among
The bleak twigs overhead
In a full-hearted evensong
Of joy illimited;
An aged thrush, frail, gaunt, and small,
In blast-beruffled plume,
Had chosen thus to fling his soul
Upon the growing gloom.
So little cause for carolings
Of such ecstatic sound
Was written on terrestrial things
Afar or nigh around,
That I could think there trembled through
His happy good-night air
Some blessed Hope, whereof he knew
And I was unaware.
Я опирался на ворота Коппис
Когда мороз был спектром серых,
И зимние отбросы сделали пустынными
Освобождающий глаз дня.
Запутанные библи-стеблы забили небо
Как струны сломанных лир,
И все человечество, которое преследует почти
Искал их домашние пожары.
Чувные черты земли казались
Курс столетия
Его склеп с облачным навесом,
Ветер его смерть.
Древний пульс зародыша и рождения
Был сжат жестко и сухо,,
И каждый дух на земле
Казался безумным, как я.
Сразу же возник голос среди
Мрачные веточки над головой
В полном случае эвенсонг
Радостной Иглмизированной;
Выдержанный молоток, хрупкий, изможденный и маленький,
В взрываном шлюме,
Выбрал таким образом, чтобы бросить свою душу
На растущем мраке.
Так мало причины для колядки
Такого экстатического звука
Был написан на земных вещах
Издалека или почти
Что я мог думать, что там дрожал сквозь
Его счастливая ночь с хорошей ночи
Какая -то благословенная надежда, которой он знал
И я не знал.
