Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, —
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают — голоса.
Не какие-то там безымянные, а обычные: Коли и Миши,
очень даже конкретные, с документами и с паспортами…
Они приходят с войны — и заполняют книжки
слабым мужским мяуканьем, визгливыми голосами.
… Мы лежали с тобой однажды — в долгих сумерках на кровати,
и я не мог отвести взгляда от долго гаснущего окна,
(на тебе было белое платье, обыкновенное летнее платье):
и ты сказала: этот чертов закат сводит тебя с ума.
Но дело в том, что каждый имеет право — на свою особую личную рану,
о чем нас предупредили честно — лет пятьдесят назад:
— Я, выживший русский солдат, не лягу с немцем Иваном.
— Я мертвый немецкий солдат, но тоже не лягу с Иваном. —
Война поросла быльем: все умерли и лежат.
Жизнь проходит. Война проходит. Любовь проходит.
В Нью-Йорке вишни цветут, над Питером бродит гроза.
Но все, что осталось от нас (в том числе и от нас с тобою)
огромная медленно гаснущая оранжевая полоса.
Ты хотела до нас докричать свою красную кровную рану,
я пытался тебе рассказать о своей деревянной вине,
но никто не скажет нужного слова (как с тем дураком иваном,
а ведь он совсем надорвался на той войне).
… Так вот — я хочу сказать, когда мы смешаемся в прахе
(тесней, чем когда-то при жизни), спасибо тебе за всё:
за медленно меркнущий свет, за белое твое платье,
за летнее твое платье, за бессмертное платье твое.
The biggest nonsense that a poet can blurt out is
is to say that he can write everything himself.
No, he can only give clots where the lilac light wanders,
and the rest will be done by voices.
Not some nameless ones, but ordinary ones: Kolya and Misha,
very specific, with documents and passports ...
They come from the war - and fill the books
weak male meowing, shrill voices.
... We lay with you once - in the long twilight on the bed,
and I could not take my eyes off the long dying window,
(you were wearing a white dress, an ordinary summer dress):
and you said this damn sunset is driving you crazy.
But the fact is that everyone has the right - to their own special personal wound,
what we were honestly warned about - fifty years ago:
- I, a surviving Russian soldier, will not lie with the German Ivan.
- I am a dead German soldier, but I will not lie with Ivan either. -
The war has grown into reality: everyone has died and lies.
Life goes by. The war is over. Love passes.
Cherry blossoms are in bloom in New York, and a thunderstorm is hanging over Peter.
But all that remains of us (including you and me)
a huge, slowly fading orange stripe.
You wanted to scream your red blood wound to us,
I tried to tell you about my wooden wine,
but no one will say the right word (as with that fool Ivan,
but he was completely strained in that war).
... So - I want to say when we mingle in the dust
(closer than it once was during life), thank you for everything:
for the slowly dying light, for your white dress,
for your summer dress, for your immortal dress.
