Текст песни И.А.Бунин. - Солнечный удар. Часть вторая.

Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? “Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе”, – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему “Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!” Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские Альпы, 1925

I had to save myself, occupy something, distract myself, go somewhere. He resolutely put on his cap, took a stack, quickly walked, jingling his spurs, along the empty corridor, ran down the steep stairs to the entrance ... Yes, but where to go? At the entrance stood a young cabman in a dexterous coat, and calmly smoked a gypsy, obviously waiting for someone. The lieutenant looked at him in bewilderment and amazement: how is it possible to sit so calmly on the box, smoke and generally be simple, careless, indifferent? “Probably, I am the only one so terribly unhappy in this whole city,” he thought, walking towards the bazaar.
The bazaar was already leaving. For some reason, he walked along the fresh manure among carts, among carts with cucumbers, among new bowls and pots, and the women sitting on the ground, vying to call him, took the pots in their hands and knocked, jingled their fingers, showing their good quality, men deafened him, shouted to him "Here are the first sort of cucumbers, your honor!" All this was so stupid, absurd that he fled from the market. He went into the cathedral, where they were already singing loudly, cheerfully and decisively, with the consciousness of a fulfilled duty, then walked for a long time, circled around the small, hot and neglected garden on the cliff of the mountain, over the immense light-steel width of the river ... it was so hot that it was impossible to touch them. The peg of the cap was wet with sweat inside, his face was flushed ... Returning to the hotel, he delightedly entered the large and empty cool dining room on the lower floor, took off his cap with delight and sat down at a table near the open window, which carried heat, but that was all. - so there was air, and ordered botvinya with ice. Everything was good, there was immeasurable happiness in everything, great joy, even in this heat and in all the bazaar smells, in this whole unfamiliar town and in this old district hotel there was she, this joy, and at the same time, my heart was simply torn to pieces. He drank several glasses of vodka, nibbling on lightly salted cucumbers with dill and feeling that he, without hesitation, would die tomorrow, if it were possible by some miracle to return her, spend one more day with her, - spend only then, only then, in order to express to her and prove with something, to convince, how painfully and enthusiastically he loves her ... Why prove? Why convince? He didn't know why, but it was more necessary than life.
He slowly got up, slowly washed, lifted the curtains, rang the bell and asked for the samovar and the bill, drank tea with lemon for a long time. Then he ordered a cabman to be brought in, carry out his things, and, sitting down in the cab, on its red, burnt-out seat, he gave the footman five rubles.
- And it seems, your honor, that it was I who brought you at night! Said the cabby cheerfully, taking hold of the reins. When we went down to the pier, a blue summer night was already blue over the Volga, and many colored lights were already scattered along the river, and the lights hung on the masts of the approaching steamer.
- Delivered exactly! Said the cabby ingratiatingly.
The lieutenant gave him five rubles, took a ticket, went to the pier ... Just as yesterday, there was a soft knock on her pier and a slight dizziness from unsteadiness underfoot, then a flying end, the sound of water boiling and running forward under the wheels a little back a steamer ... And it seemed unusually friendly, good from the crowd of this steamer, already everywhere lit and smelling of kitchen.
A minute later they ran further, upward, to the same place where she had been carried away this morning.
The dark summer dawn was dying away far ahead, gloomy, sleepy and multicolored reflected in the river, still here and there glowing trembling ripples in the distance below it, under this dawn, and the lights, scattered in the darkness around, floated and floated back.
The lieutenant was sitting under a canopy on the deck, feeling ten years older.
Alps-Maritimes, 1925