Текст песни Иосиф Бродский - Нобелевская лекция. часть 3

Хотя для человека, чей родной язык – русский, разговоры о политическом зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением памяти, как это может показаться со стороны. "Как можно сочинять музыку после Аушвица?" – вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей, может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, – повторить его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А как после Аушвица можно есть ланч?" – заметил на это как-то американский поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае оказалось способным сочинить эту музыку.
Это поколение – поколение, родившееся именно тогда, когда крематории Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, по крайней мере в России, – есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил перед мировой культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом – точнее на пугающем своей опустошенностью месте. И что скорее интуитивно, чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее не многих уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным новым, или казавшимся нам таковым, современным содержанием. Существовал, вероятно, другой путь – путь дальнейшей деформации, поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры, равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры – и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) – к этическому выбору не способен.
Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить – как он думает в эту минуту – след на земле. Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображени

Although for a person whose native language is Russian, talking about political evil is just as natural as digestion, I would like to change the topic now. The lack of conversations about the obvious thing is that they corrupt consciousness with their ease, their easily acquired feeling of the right. In this, their temptation, similar in nature with the temptation of the social reformer, evil is generating. The awareness of this temptation and repulsion from it to a certain extent responsible for the fate of many of my contemporaries, not to mention the fellow in Peru, are responsible for the literature, from under their feathers arising. She, this literature, was not a flight from history, or muffled memory, as it may seem from the side. "How can I write music after Auschwitz?" - Afforno, and a person familiar with Russian history can repeat the same question, replacing the name of the camp in it, - repeat it, perhaps, with great even right, for the number of people who knee in Stalin's camps far exceeds the number of cursed in German . "And how after Auschwitz you can eat lunch?" - noticed on it somehow the American poet Mark Strange. The generation to which I belongs, in any case it turned out to be able to compose this music.
This generation - a generation, born exactly when the Auschwitz crematorium worked at full capacity, when Stalin was in the Zenith god-like, absolute, the very nature itself, seemed to be authorized power, appeared to the world, apparently to continue what theoretically had to interrupted in these crematorsia and in the nameless common graves of the Stalinist archipelago. The fact that not everything was interrupted, at least in Russia, there is a considerable merit of my generation, and I am proud of my belonging to it not at least than what I stand here today. And the fact that I stand here today is recognition of the merit of this generation before culture; Remembering Mandelstam, I would add to the world culture. Looking back, I can say that we started on empty - more precisely on the frightening place. And rather, intuitively, than consciously, we strived precisely to recreating the effect of continuity of culture, to restore its forms and trails, to filling it not many surviving and often completely compromised forms of our own new, or those who seemed to be such, modern content. There was probably another way - the path of further deformation, the poetics of fragments and ruins, minimalism, presets breathing. If we refused it, it is not at all because it seemed to us by self-armatization, or because we were extremely animated the idea of ​​preserving the hereditary nobility of the forms of culture equivalent to our consciousness forms of human dignity. We refused it, because the choice was actually not ours, but the choice of culture - and this choice was again aesthetic, and not moral. Of course, a person naturally argue about himself not as instruments of culture, but, on the contrary, as about her creator and keeper. But if today I argue the opposite, then this is not because there is a certain charm in rephrase on the outcome of the XX century dam, Lord Shaftsbury, Schelling or Novalova, but because someone, and the poet always knows that referred to as the voice of the muse, there is actually a dictate of the language; What is not a language is his tool, but he is a language of tongue to continue its existence. Language - Even if you submit it as a kind of animation (which it would be just fair) - it is not capable of ethical selection.
The person is taken for the writing of the poem for different reasons: to win the heart of the beloved to express his attitude to the surrounding reality, whether it is a landscape or a state to capture the mental state in which it is currently being left to leave - how he thinks in this A minute - a trail on Earth. It resorts to this form - to the poem - in wise