Ночной полет
В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе -- пески.
Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и чучмека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.
Над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.
Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.
Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот:
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слЈз европейских сушить серебро
на азийском ветру.
Что на свете -- верней, на огромной вельми,
на одной из шести --
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.
Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит --
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль -- земля.
Но услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это -- помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и -- внехрамовый хор -- из динамиков крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.
1962
Night flight
In the belly of Douglas wandered between the clouds at night
and looked at the stars,
and in my pocket a lost key
everything rang out of work
and grapes jumped over me on a grid,
acrobat from longing;
my native Leningrad was far from me,
and closer and closer - the sands.
The wing flickered with silver steel
approaching the moon
and chuchmeka in papakha vomited, and flowed
it's under my feet.
My brain was beating in ice in a glass in oblivion.
Over one sixth
screwed his halo into the sky with a thunder
two-headed saint.
I fled from fate, from beneath the low heavens
from flattened days
from the apartments where I died and where I was resurrected
from other people's sheets;
from gripping the mind with a terry crown
revelations, by hand,
I fell to whom and fell face
of which to the south.
The happiness of this land that is truly round,
that the pupil does not take
from the corner where it is driven, freedom of the angle,
but vice versa:
what's in a cat bag near space is tricky
gnawing a hole
to tear European silver
in the Asian wind.
What in the world - or rather, on a huge velma,
on one of six -
what else should I do, how not to slam the doors
yes shake the keys!
For truly more honest than sharing our nobody's
round world for two
exchange all the joylessness of days and nights
to their addresslessness.
Blow into my wings not for conscience and fear,
but for conscience and shame.
Will I drown in the sand, will I break in the mountains
or God spare -
everything is one, like a stray line petit
death memory for:
megalopolis clouds citizen e esteem
the renegade is earth.
But hear when you don't find me
in the afternoon by the light of fire
how in Bykovo the screws rumble at the start:
this - remember me
mirrors of all radars, searchlights, face
my storing inside;
and - an extra-chorus choir - from the speakers scream
bursts of copper: Look!
There is a man flying! do not be sad! smile!
He stares down
and clutching a grape brush in his hand,
like god Dionysus.
1962
