Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
— случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда—то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же — переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить — его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,—
как твой брегет — а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду — ночь.
29 октября 1964
You when my voice will ie
so much that neither feedback nor echo
And in memory - a smile will conclude
tightened by turning the air
And my life is for brackets, eyebrows
Forever will move away, space
pupil clear so that he, she, she,
will already forgive (not loyalty, and stubbornness),
- Random, sleepy look at the dial
Recalls something ticking in the way
Being if I hit you
With the usual thoughts, with tricks, with sadness,
somewhere in a hurry and hurry
so much that sometimes at night
I wanted to stop him suddenly
And immediately - overwhelmed with blood,
Hurrying, in your opinion, love,
Compare is his love with your love.
And he will suddenly give the eyelid sharing,
What happened with nothing to reversed this run -
how is your braget - what if he is not away
hurry? And here he is at midnight brightens ...
But darkness to you in the window zinking
And it will confirm that it is really a night.
October 29, 1964.
