Этот странный сюжет перебивает все остальные:
Человек идет и добровольно шагает в яму.
Он вовсе не идиот, но нервы у него не стальные,
Так что порой надоедает двигаться прямо.
Знаете, все эти знаки-сигналы-маршруты,
Осточертевшие лица: друзья-адвокаты-коллеги,
Безумные велосипедисты, заношенные маршрутки,
И раздающие на перекрестках брошюры калеки.
Все это как-то попахивает полным безумием
С явной сифилитичной ницшеанской отдышкой.
Так что хочется лечь на дно, в теплый кратер Везувия,
С какой-нибудь доброй растрепанной детской книжкой.
Помните, Маленький принц, проглотивший слона удав,
Капризная роза, уборка на любимой планете.
Было как-то легко и уютно! И мама, от чтенья устав,
Ложилась рядом, и вы засыпали вместе при свете.
Человек вспоминает все это в счастливом обломовском сне,
Но сон, к сожаленью, не вечен, и мозг обнуляет программу:
Он снова спешит на работу, лицо облепляет снег,
И человек идет и добровольно шагает в яму.
This strange plot interrupts everyone else:
A man walks and walks voluntarily into a pit.
He’s not an idiot at all, but his nerves are not steel,
So sometimes it bothers to move straight.
You know, all these signs-signals-routes,
Frightened faces: friend-lawyers-colleagues,
Crazy cyclists, worn-out minibuses,
And at the crossroads distributing brochures crippled.
All this somehow smacks of complete madness
With a clear syphilitic Nietzschean shortness of breath.
So I want to go to the bottom, in the warm crater of Vesuvius,
With some kind of disheveled children's book.
Remember, Little Prince, swallowed an elephant by a boa constrictor,
Naughty rose, cleaning on your favorite planet.
It was somehow easy and comfortable! And mom, from reading a charter,
I lay down next to you and fell asleep together in the light.
A man recalls all this in a happy Oblomov’s dream,
But the dream, unfortunately, is not eternal, and the brain resets the program:
He rushes to work again, his face is falling snow
And the man goes and voluntarily steps into the pit.
