За женщиной тянулся шлейф –
Синявый дым табачный
До первого угла.
Сорвалось с губ моих о ней
Два слова неудачных,
И женщина ушла.
Висел вопрос в ее прищуре узком.
Продать она себя хотела и могла
На языке любом. Но я сказал на русском.
И женщина ушла.
А я пошел, мурлыча в тон
По городу, где Альпы
Над крышами – горбом.
Где танцовщицы за стеклом
То белы, то асфальтны,
То просто в голубом.
И в кабаке, в дыму, в проходе узком
Мне пела у стола взахлеб и догола.
И даже позвала. Но я сказал на русском.
И женщина ушла.
И был я нем. И был я зол.
И ухарем бездомным
Из потного стекла
Чужое пойло, как рассол,
Хлебал в дыму бездонном.
И выстыл, как зола.
И в руки мне ломилась грудью блузка.
Кривлялась и врала. Метала и рвала.
И на углу ждала. Но я сказал на русском.
И женщина ушла.
1995 год
A train stretched for a woman -
Blue smoke
To the first corner.
Torn from my lips about her
Two words of unsuccessful,
And the woman left.
The question hung in her narrow squint.
She wanted to sell herself and could
In any language. But I said in Russian.
And the woman left.
And I went purring to tone
In the city where the Alps
There is a hump over the roofs.
Where are the dancers behind the glass
Now white, then asphalt
It's just in blue.
And in the tavern, in the smoke, in the narrow aisle
I sang at the table excitedly and nakedly.
And even called. But I said in Russian.
And the woman left.
And I was dumb. And I was angry.
And a ghoul of the homeless
Sweaty glass
Someone else’s swill, like a pickle,
Drank in the smoke bottomless.
And chilled like ash.
And a blouse was breaking into my arms.
She grimaced and lied. Threw and tore.
And waiting on the corner. But I said in Russian.
And the woman left.
1995 year
