Текст песни Л. Аронзон - Стихи в прозе

СТИХИ В ПРОЗЕ

Ночью пришло письмо от дяди: «Каждый день приходится заставлять себя жить, засеивать свое небо остроумием, творчеством, подневольным весельем. Пытаться забором из каких – то встреч отгораживаться от одиночества, но, увы, небо не засеивается, забор разваливается. Так-с и сидеть–с что ли–с?»

- Качели, - сказал дядя, -возносили меня и до высочайшей радости и роняли до предельного отчаяния. Иногда каждый такой мах растягивался на месяцы, иногда хватало и секунды, но всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным.

- Жизнь, - сказал дядя, - представляется мне болезнью небытия… О, если бы Господь Бог изобразил на крыльях бабочек жанровые сцены из нашей жизни! –воскликнул дядя.

- Одиночество мое, - сказал дядя.

- Обладание мудростью, - сказал дядя, -выглядит теперь постыдным, хотя еще вчера я счастлив был возможностью учить.

- Я изрядно рассчитывал на наслаждение, которое получу от смерти, -сказал дядя, - но теперь не рассчитываю на него. Природа и искусство мне осто….ли.

- Нет ничего, но и ничего тоже нет, - сказал дядя, -есть только то, чего нет, но и то только часть того. Я пристально присмотрелся к тому, что, казалось мне, есть наверняка – нет того. И нет нет, -сказал дядя.

- Зачем я себе? – воскликнул дядя.

- Однако, - сказал дядя, -если Бог явит себя, то я не знал большего счастья, чем любить его, потому что здесь не угадаешь, что реальность, что фантазия.

- Вот, - сказал дядя, - любая участь не интересует меня, ибо ни в памяти, ни в воображении не найти сносного состояния, а бульварный вопрос, что мне приятнее – тишина или музыка – решился в пользу тишины.

Стирательная резинка вечности, слепой дозор, наделенный густоглазием, а также карманный зверинец: слоники, жирафчики, носороги- лилипуты, верблюдики – карликовые карлики или пейзаж с грудной луной, так что в конце концов я принял (поймал) себя за летучую мышь: красавица, богиня, ангел мой, я и устье и исток, и устье и исток!

Чем дальше я смотрел на это что, тем тише мне становилось. Передо мной столько интонаций того, что я хочу сказать, что я, не зная, какую из них выбрать – молчу.

Дядя был хронически несчастным человеком. Мед человечества: кувшин со множеством ненужных ему ручек, океан старцев в утробе времени, скачки новых чудовищ.

Мы шли Невой мимо очаровательного (несмотря на мороз) пейзажа.

Смерть – самое лучшее.

- Наконец – то конец, – буркнул дядя, - снег-с идет.

Шел снег-с.

Дядя попросил меня – я не отказался.

Одно – довольно продолжительное время – я был так счастлив, что прямо – таки чувствовал, что мы уже прошли через Страшный Суд и теперь живем по его решениям: одним – рай, другим – не рай, каждому дана жизнь такая, какую он заслужил предыдущей. По тому, как я тогда был удачлив во всем (потом эти удачи выглядели уже не ими), и вокруг был Гурзуф с гранатами, персиками и морем, то я предполагал, что предыдущая жизнь моя была (хоть временами) угодной Богу.

Если бы и я сам, и люди показывали на меня: Орфей!, я бы пошел в жаркие страны есть их плоды, их мясо, курить траву и цветы (моя невеста Rita мне бы их собирала). Но я не люблю таких людей, как я.

- Где же хоть что – нибудь? – сказал дядя.

Знаете ли вы последнее, что сказал дядя: «Качели оборвались: - перетерлись веревки.»

Еще не август. Но уже.

Я хотел бы отвернуться.

Катастрофа – закрытые глаза.

PROSES IN PROSE

At night, a letter came from my uncle: “Every day you have to force yourself to live, sow your sky with wit, creativity, bonded fun. Trying to fence from some meetings to fence off from loneliness, but, alas, the sky does not sow, the fence falls apart. So-and-sit or something-s? ”

“Swing,” said the uncle, “they exalted me to the highest joy and dropped me to utter despair. Sometimes each such swing lasted for months, sometimes a second was enough, but every time the extreme state seemed to me final.

“Life,” my uncle said, “seems to me a disease of nothingness ... Oh, if the Lord God depicted genre scenes from our lives on the wings of butterflies!” Exclaimed the uncle.

“My loneliness,” said the uncle.

“The possession of wisdom,” said the uncle, “now looks shameful, although yesterday I was happy to be able to teach.”

“I pretty much counted on the pleasure I would receive from death,” said my uncle, “but now I don’t count on him.” Nature and art are left to me ....

“There is nothing, but there is nothing either,” said the uncle, “there is only that which is not, but that is only part of that.” I looked closely at what seemed to me to be for sure - not to. And no, no, said the uncle.

- Why am I to myself? - exclaimed the uncle.

“However,” said the uncle, “if God reveals himself, then I did not know more happiness than loving him, because here you will not guess what is reality, what is fantasy.

“Here,” my uncle said, “any fate does not interest me, for I cannot find a tolerable state in my memory or imagination, and the tabloid question, which is more pleasant to me — silence or music — was decided in favor of silence.

An eraser of eternity, a blind watch endowed with thick-eyed eyes, and a pocket menagerie: elephants, giraffes, rhino-liliput, camels - dwarf dwarfs or a landscape with a pectoral moon, so in the end I mistook myself for a bat: a beauty, goddess, my angel, I am the mouth and the source, and the mouth and the source!

The farther I looked at this, the quieter it became. There are so many intonations in front of me that I want to say that I, without knowing which one to choose, am silent.

Uncle was a chronically unhappy person. The honey of mankind: a jug with many unnecessary handles, an ocean of old men in the womb of time, races of new monsters.

We walked Neva past a charming (despite the frost) landscape.

Death is the best.

“Finally, that’s the end,” the uncle muttered, “it’s snowing.”

It was snowing.

Uncle asked me - I did not refuse.

One thing - for quite a long time - I was so happy that I felt that we had already passed through the Last Judgment and now we live by its decisions: one is paradise, the other is not paradise, everyone has been given the life that he deserved the previous one. By the way I was lucky in everything at that time (then these good luck did not look like them anymore), and there was Gurzuf with pomegranates, peaches and the sea around, I assumed that my previous life was (at least at times) pleasing to God.

If both myself and people would point to me: Orpheus !, I would go to hot countries to eat their fruits, their meat, smoke grass and flowers (my bride Rita would pick them for me). But I do not like people like me.

“Where is at least something?” Said the uncle.

Do you know the last thing the uncle said: “The swing broke: - the ropes frayed.”

Not yet august. But already.

I would like to turn away.

Catastrophe - closed eyes.