Голос ее, как разрыв путеводной нити,
Волосы вьются и манят, как песни сирен.
Сотни зовут ее, чаще кричат: "Пощадите!".
Ты закрываешь глаза - она в холоде вен.
Взгляд ее бьет точно в цель сквозь парчу и лохмотья,
Губы ее сладкий мед и беспризрачный сон.
В горе она одна, а в статистиках - сотни:
Нет у ней имени - есть миллионы имен.
Будь ты в грязи иль на троне -
Ей не покажешь язык.
Ее взгляд прост и спокоен -
К отказам он не привык.
С радостью входит в дом к жизнелюбам и юным,
Нехотя косит стога на ратных полях.
Любит без предрассудков и тихих и шумных.
Каждый достоин и равен в ее крепких руках.
С нею имеет раб право на вечную волю,
С нею обрящет бездомный последний свой дом.
Пирующие при чуме привыкают к роли
Подающих ей бокал за общим столом.
1999
Her voice is like a rupture of the guiding thread,
Hair curls and beckons like siren songs.
Hundreds of names are more likely to shout: "Spare!"
You close your eyes - it is in the cold of veins.
Her gaze hits exactly the target through brocade and rags,
Her lips are sweet honey and an unprofitable dream.
She is one in grief, and in statistics - hundreds:
She has no name - there are millions of names.
If you were in the mud or on the throne -
You can’t show her a language.
Her gaze is simple and calm -
He was not used to refusals.
I am happy to enter the house to your life and young,
Reluctantly, the stacks are mowing on the military fields.
He loves without prejudice and quiet and noisy.
Each is worthy and equal in her strong hands.
With her, the slave has the right to eternal will,
With her, the homeless last house is divorced with her.
The feasts with a plague get used to the role
Giving her a glass at a common table.
1999
