Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 11 отрывок 1

Мы живем в параллельном мире, где я просыпаюсь от того, что Ганнибал целует мою шею. Первые несколько секунд я мучительно медленно пытаюсь понять, где нахожусь, а потом, увидев керамическую белую чашку, поставленную перед сном на прикроватной тумбочке, чтобы мне не нужно было спускаться на кухню среди ночи, я вспоминаю. Я вспоминаю, что вот уже три недели как я, будто бы случайно, остаюсь на ночь в его доме. Такси, о котором я вспомнил за десять минут до полуночи, опаздывает, и Ганнибал сообщает тем же тихим голосом, каким недавно отменял мой вызов машины, что он не может отпустить меня домой в такую темноту. Следуя какой-то роковой схеме сессии, во время которых мы обсуждаем музыку и искусство (Ганнибал говорит – я слушаю), заканчиваются на час или два позже, когда воздух гудит от разговоров, и я тереблю воротник рубашки.
Или – другой вариант развития событий – мы просто по-идиотски молчим, глядя друг на друга, пока я не пересаживаюсь на подлокотник его кресла, и доктор Лектер не обхватывает меня рукой за талию. И это почему-то слишком правильно. И почему-то именно тогда я и успокаиваюсь, чувствуя его ровное горячее дыхание около своих ребер.
Меня ужасает его отношение ко мне: он всегда предупредителен, вежлив, тактичен и ласков. Он узнает мой любимый сорт чая, достает из шкафа для меня одеяло, он уступает мне собственную подушку, а потом, в одну из ночей, когда я просыпаюсь от собственного крика и шарю в темноте гостиной, стараясь найти выключатель, он устало массирует свою шею, стоя на лестнице, и бросает: «Поднимайся».

Ганнибал укладывается за моей спиной, и, в то время как я с осторожностью ворочаюсь на бязевых простынях, прихватывает меня за волосы на затылке.
- Спи, - говорит он и дотрагивается губами до плеча. Мой голос больше похож на сдавленную истерику:
- Я соскальзываю с простыней, - о, конечно, Ганнибал знает, что это всего лишь повод, очень жалкая и достойная сочувствия попытка заснуть рядом с ним, и, тем не менее, он перехватывает меня рукой через живот и прижимает к себе.
- Я держу тебя, - у него хриплый сонный голос, и в ту ночь впервые за долгое время мне не снится ничего.

Ганнибал охраняет мой сон, Ганнибал защищает меня.
В тот вечер и все последующие вечера перед сном он водит ладонью по моим волосам, пропускает между пальцев прядь и дотрагивается подушечками до затылка. Это носит характер самоубийственной нежности: его легкие прикосновение к моей коже, которые расплываются пятнами тепла. Впервые в жизни я чувствую себя свободным от кошмаров и тягучей боли, которая липкой пленкой покрывала меня на протяжении последних лет. Я чувствую себя в безопасности.
В окно ветер бросает пригоршни снега и с пронзительным скрипом сгибает стволы деревьев – Ганнибал лишь крепче обнимает меня и укутывает одеялом.

Пока я не сплю и вглядываюсь в темный угол комнаты, я перебираю ощущения, спрятанные внутри себя: страх, боль, обида, тоска, одиночества и, совсем неожиданно, удивительное чувство спасения. В ту зиму я был спасенным, я был спасенным от самого себя. В ту зиму Ганнибал забрал меня из ада, который другие люди называли моей жизнью, однако вопрос, почему он это сделал, и на сегодняшний день остается открытым. Ганнибал не был добр, не был отзывчив, он не питал особенного пристрастия к гуманизму или концепции помощи ближнему – Ганнибал преследовал собственные интересы, но в тот момент я старался не думать об этом.

Когда тебя спасают, ты забываешь критически отнестись к тому, что с тобой происходит. Какая разница, что от спасителя разит пятицентовыми сигаретами; какая разница, что у него заплывшие глаза и аллергия по всей шее; какая разница, если он появился и боль прошла. Очень многое можно простить человеку, который делает посильным бремя твоей жизни.

We live in a parallel world, where I wake up from the fact that Hannibal kisses my neck. For the first few seconds, I am painfully slowly trying to understand where I am, and then, seeing a ceramic white cup set before bedtime on a bedside table, so that I do not need to go down to the kitchen in the middle of the night, I remember. I recall that for three weeks now, as if by chance, I have remained in his house for the night. The taxi, which I remembered ten minutes before midnight, is late, and Hannibal informs in the same quiet voice that I recently canceled my car challenge, that he cannot let me go home into such a darkness. Following some kind of fatal session scheme, during which we discuss music and art (Hannibal says-I listen), end for an hour or two later, when the air is buzzing from conversations, and I fiddling the collar of the shirt.
Or-another scenario-we are just idiotically silent, looking at each other, until I transplant at the armrest of his chair, and Dr. Lecter wrappers my hand behind the waist. And for some reason this is too right. And for some reason, it was then that I calm down, feeling his even hot breath near my ribs.
I am horrified by his attitude towards me: he is always warning, polite, tactful and affectionate. He recognizes my favorite variety of tea, takes out a blanket from the closet for me, he gives me his own pillow, and then, one of the nights, when I wake up from my own scream and rummage in the darkness of the living room, trying to find a switch, he was tiredly massaged in his neck, he massages his neck, Standing on the stairs, and throws: "Rise."

Hannibal fits behind my back, and while I carefully tossing the calico sheets, grabbed my hair on the back of my head.
“Sleep,” he says, and touches his lips to his shoulder. My voice is more like a stifled hysteria:
“I slide off the sheets,” O, of course, Hannibal knows that this is just an occasion, a very miserable and worthy sympathy attempt to fall asleep next to him, and nevertheless, he grabs me with his hand through his stomach and presses me to himself.
“I hold you,” he has a hoarse sleepy voice, and that night for the first time in a long time I do not dream of anything.

Hannibal protects my dream, Hannibal protects me.
That evening and all subsequent evenings before going to bed, he drives his palm through my hair, passes the strand between his fingers and touches the pillows to the back of the head. This is of the nature of suicidal tenderness: its light touch to my skin, which blurred by heat spots. For the first time in my life, I feel free from nightmares and viscous pain, which has covered me with a sticky film over the past years. I feel safe.
The wind throws the snow in the window on the window and with a piercing creak bends the trunks of trees - Hannibal only hugs me tightly and wraps me with a blanket.

Until I sleep and peer into the dark corner of the room, I am sorting out the sensations hidden inside myself: fear, pain, resentment, longing, loneliness and, quite unexpectedly, an amazing sense of salvation. That winter I was saved, I was saved from myself. That winter, Hannibal took me from hell, which other people called my life, but the question of why he did this, and today remains open. Hannibal was not kind, was not responsive, he did not have much addiction to humanism or the concept of helping his neighbor - Hannibal pursued his own interests, but at that moment I tried not to think about it.

When you are saved, you forget to critically relate to what is happening to you. What difference does it make that the Savior is divorced by five -cention cigarettes; What difference does it make that he has swimming eyes and allergies over his entire neck; What difference does it make if he appeared and the pain has passed. A lot can be forgiven for a person who makes the burden of your life a feasible.