Бессмертия у смерти не прошу.
Испуганный, возлюбленный и нищий, -
но с каждым днём я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.
Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно,
как облака, блестящие в окне,
надломлены, легки и быстротечны.
И осенью и летом не умру,
не всколыхнётся зимняя простынка,
взгляни, любовь, как в розовом углу
горит меж мной и жизнью паутинка.
И что-то, как раздавленный паук,
во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
меж временем и мною повисают.
Да. Времени - о собственной судьбе
кричу всё громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
но время мне ответствует молчаньем.
Лети в окне и вздрагивай в огне,
слетай, слетай на фитилёчек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
мой Петербург, мой колокол пожарный.
Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.
I don’t ask death for immortality.
Scared, beloved, and beggar -
but every day I breathe through life
more confident and sweeter and cleaner.
How wide on the embankments to me
how cold and windy and eternal
like clouds shining in the window
broken, light and fleeting.
I will not die in autumn and summer,
the winter sheet will not stir,
look, love, as in a pink corner
a cobweb burns between me and life.
And something like a crushed spider
runs in me and fades away strangely.
But exhale mine and wave my hands
hang between time and me.
Yes. Time is about its own destiny
I scream louder and louder in a sad voice.
Yes. Talking about time to myself
but time answers me with silence.
Fly through the window and flinch in the fire
fly, fly greedy on the wick.
Whistle, river! Call, call me
my Petersburg, my fire bell.
Let time be silent about me.
Let the harsh wind cry easily
and over my Jewish grave
young life cries out persistently.
