Здавалося б, найпростіше – торкатися неможливого,
слухати нечутне й зазирати в невидиме.
А ось стоїш серед цієї ночі під зливою
й боїшся почути, що він тобі говоритиме.
Бо раптом він скаже щось, від чого зробиться боляче,
і слова його виявляться несправедливими,
і не знатимеш потім що робити поночі
під цими деревами, зірками й зливами.
Клени вгорі викреслюють свою готику,
і злива має зелену кров, мов каракатиця.
Так гірко торкатися того, що зникає від дотику,
гірше лише – не мати змоги торкатися.
Хай його слова будуть нічого не вартими,
але ніхто не вижене його з твоєї вулиці,
доведеться слухати, що він там співатиме –
серйозний, мов пес на ранковій прогулянці.
Здавалося б, неможливо все передбачити.
Здавалося б, не можна звикнути до цього протягу.
Зливи, мов жінки у вежах, засинають, ридаючи.
Дерева, як підлітки, виростають із власного одягу.
Казалось бы, самое простое - касаться невозможного,
слушать неслышно и заглядывать в невидимое.
А вот стоишь среди этой ночи под проливным дождем
и боишься услышать, что он тебе говорить.
А то вдруг он скажет что-то, от чего сделается больно,
и слова его окажутся несправедливыми,
и не знаешь потом что делать ночью
под этими деревьями, звездами и ливнями.
Клены вверху вычеркивают свою готику,
и ливень имеет зеленую кровь, как каракатица.
Так горько касаться того, что исчезает от соприкосновения,
хуже только - не иметь возможности прикасаться.
Пусть его слова будут ничего не стоящими,
но никто не выгонит его из твоей улице,
придется слушать, что он там будет петь -
серьезный, как пес на утренней прогулке.
Казалось бы, невозможно все предусмотреть.
Казалось бы, нельзя привыкнуть к этому сквозняка.
Сливы, как женщины в башнях, засыпают, рыдая.
Деревья, как подростки, вырастают из собственной одежды.
