Я буду метаться по табору улицы тёмной
За веткой черёмухи в чёрной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом…
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет — с муравьиной кислинкой,
От них на губах остаётся янтарная сухость.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…
Но всё же скрипели извозчичьих санок полозья,
B плетёнку рогожи глядели колючие звёзды,
И били вразрядку копыта по клавишам мёрзлым.
И только и свету, что в звёздной колючей неправде,
А жизнь проплывёт театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…»
Весна 1925
I will rush through the camp of the dark street
Behind a branch of bird cherry in a black spring carriage,
Behind the hood of snow, behind the eternal noise of the mill ...
I only remembered the misfires of chestnut strands,
Smoky with bitterness, no - with formic sourness,
They leave amber dryness on the lips.
At such moments, the air seems brown to me,
And the rings of the pupils are dressed with a light edging,
And what I know about apple, pink skin ...
But still the runners creaked in the sleds,
Thorny stars looked at the braided mat,
And they beat the frozen hooves on the keys in a row.
And only the light that is in the starry prickly untruth,
And the life of the theater hood will pass with foam;
And there is no one to say: "From the camp of the dark street ..."
Spring 1925
