Даже Оскар Уайльд иногда не столь элегантен и остроумен,
как пристало ему, не всегда он на высоте,
иногда оступается, опускаясь если не до банальностей,
не до пошлостей, то до простых, ожидаемых фраз.
Даже Уайльд устает, утомляясь блеском идей и слов,
засыпает под фонарями, в кэбах, клубах и ресторанах,
на скамейке в парке, жена и дети давно спят,
ученики, перешептываясь. укрывают его клетчатым пледом,
точно пойманную рыбешку, как последнего ванильного отрока,
ему снится это, и он посыпается в ужасе.
Ему снится все - и танцующая Саломея
в карнавальных бразильских перьях,
невыносимо пошлая киноактириса раннего космического Голливуда,
ему снится Брэдбери и портрет Дориана Грея,
медленно умирающий на задворках библиотеки.
Ему снится Дюма, Конан Дойл и Водсворт,
так и не ставший другом,
прозрачный лунный
диск
и ранний печальный кинематограф,
шиллинг, в метро звенящий,
злобно впивается в уши простой советский
будильник на двух металлических ножках.
Even Oscar Wilde is sometimes not so elegant and witty,
as he should, he’s not always on top,
sometimes stumbles, dropping if not to the platitudes,
not to vulgarity, then to simple, expected phrases.
Even Wilde gets tired, tired of the brilliance of ideas and words,
falls asleep under the lights, in cabs, clubs and restaurants,
on a park bench, wife and children have long been sleeping,
students whispering. cover it with a checkered plaid,
like a fish caught like the last vanilla lad
he dreams of it, and he falls in horror.
He dreams of everything - and dancing Salome
in carnival Brazilian feathers,
the unbearably vulgar movie actress of early space Hollywood,
he dreams of Bradbury and a portrait of Dorian Gray,
slowly dying in the back of the library.
He dreams of Dumas, Conan Doyle and Wadsworth,
never become a friend
transparent moon
disk
and early sad cinema,
shilling, ringing in the subway,
viciously sticks into the ears of a simple Soviet
alarm clock on two metal legs.
