Мы жили в маленьком городе третьего Рейха, четвертого Генриха, в пятом доме на площади Банхофа, в тесных комнатах Руфа, построенных еще при Адольфе.
Нам было по двадцать, мы жили на тридцать евро в неделю, тратив больше половины на вино,
Мы ни разу, так и не сходили в кино, а ведь немцы те еще режиссеры.
И я не помню ни одной ссоры, кроме той, когда кто-то сжег наш флаг.
Мы смотрели Евро, пили пиво и я забыла, забил или нет тогда Погребняк,
Но Кержаков не попал точно.
А еще был Париж, Амстердам и Прага, русский Брюгге и Баден-Баден.
И Довиль, где гольфисты в Hermes и Lauren сначала курили план, а потом дышали на ладан.
Там пахло рыбой и коньяком, обгоревшими женщинами, но больше всего деньгами.
Мы купались в Ла-Манше, друг за друга стояли стеной,
А в Москву вернулись уже не нами.
We lived in a small town of the Third Reich, the Fourth Heinrich, in the fifth house on Bahnhof Square, in the cramped rooms of Ruf, built under Adolf.
We were twenty, we lived on thirty euros a week, spending more than half on wine,
We never went to the movies, and the Germans are still directors.
And I don't remember a single fight, except the one when someone burned our flag.
We watched Euro, drank beer and I forgot whether Pogrebnyak scored or not,
But Kerzhakov did not hit for sure.
And then there was Paris, Amsterdam and Prague, Russian Bruges and Baden-Baden.
And Deauville, where golfers at Hermes and Lauren first smoked the plan and then breathed their last.
It smelled of fish and cognac, burnt women, but most of all money.
We swam in the English Channel, we stood behind each other,
And they did not return to Moscow with us.
